— Мама… Папа… — голос был тихим, хрипловатым, но для нас он прозвучал громче симфонии.
Мы шли рядом с каталкой, не сговариваясь, каждый с одной стороны. Я держала её за руку, Лёша положил ладонь на её лоб, проверяя температуру старым, отцовским жестом. Она смотрела то на него, то на меня, и в её взгляде было не только облегчение оттого, что кошмар кончился, но и какая-то тихая, глубокая радость. Радость от того, что мы здесь. Вместе. Возле неё.
Палата на двоих оказалась свободна, и Соне определили место у окна. Медсёстры помогли перестелить её, подключили капельницу с поддерживающими растворами. И вот она лежала уже не среди грозной аппаратуры, а на обычной больничной кровати, под простым одеялом, и смотрела на нас.
— Я испугалась, — призналась она шёпотом.
— Мы тоже, — честно ответил Лёша, садясь на краешек кровати. — Но теперь всё позади. Ты молодец, очень молодец, что держалась.
— А вы… оба здесь останетесь? — в её голосе прозвучала такая наивная, детская надежда, что у меня снова ёкнуло сердце.
Мы переглянулись.
— Конечно, солнышко, — сказала я. — Папа сменит меня днём, я — вечером. Мы будем рядом, пока ты совсем не поправишься.
Это была неправда. Никто никого не собирался сменять. Ни он, ни я не были способны сейчас уйти. Но она удовлетворилась этим объяснением и слабо улыбнулась, закрывая глаза. Лекарства и пережитая встряска делали своё дело — она снова погрузилась в неглубокий, восстанавливающий сон.
Так начался наш новый, странный быт. Мы с Лёшей превратились в идеально слаженную, молчаливую команду. Он выходил и приносил бутылки воды, йогурты, влажные салфетки. Я поправляла Соне подушку, смачивала ей губы. Когда пришёл врач на обход, мы стояли рядом и слушали рекомендации, задавая вопросы по очереди, не перебивая друг друга. Мы делили пространство палаты, как когда-то делили пространство дома: он занимал стул у окна, я сидела на краю кровати. И между нами, над спящей фигуркой дочери, висела не неловкость, а какая-то новая, глубокая синхронность.
Соня просыпалась ненадолго. И каждый раз, открывая глаза, она в первую очередь искала нас обоих. И когда видела — на её лице появлялось то самое выражение детского, безоговорочного счастья. Однажды она прошептала, глядя на отца, который склонился над ней, чтобы поправить капельницу:
— Пап, а ты сейчас не уедешь?
— Нет, — твёрдо ответил он, и его рука на секунду легла поверх моей, лежавшей на одеяле. Жест был быстрым, почти неосознанным, но от этого прикосновения по моей руке пробежали мурашки. — Я никуда не уеду. Пока ты не скажешь.
Вечером, когда она снова уснула, а в палате зажёгся мягкий ночной свет, мы сидели в тишине. Усталость накрывала с головой, но это была хорошая, чистая усталость после битвы, которую выиграли.
— Ева, — тихо сказал Лёша. Он смотрел не на меня, а на спящую Соню. — Спасибо. За всё. За то, что ты… какая ты есть. Сильная. Вчера… я бы не справился один.
Я не стала отнекиваться. Не стала говорить «не за что». Я просто кивнула, чувствуя, как в груди что-то оттаивает, ломаясь с тихим хрустом.
— Я тоже, — выдохнула я. — Не справилась бы. Без тебя.
Это было признание. Не в любви. А в том, что связь между нами — не только болезненная история и общий ребёнок. Это что-то глубже. Что-то, что позволило нам в критический момент забыть все обиды и стать одним целым перед лицом беды. И это «что-то» теперь жило в тихой палате, дышало в такт с дыханием нашей дочери и смотрело на нас с её лица, когда она видела нас вместе.
Я поймала себя на мысли, что не думаю о Марке. Его поддержка, его сообщения казались сейчас чем-то из другой, очень далёкой и слишком правильной жизни. Здесь же, в этой больничной комнате, с её запахами лекарств и тихим посапыванием Сони, была другая правда. Грубая, неудобная, полная старых ран, но — настоящая. И человек, сидевший напротив, был частью этой правды. Не идеальной, не удобной, но… своей. По-новому. И это новое понимание было страшным и волнующим одновременно. Потому что оно означало, что прошлое не похоронено. Оно просто ждало своего часа, чтобы переродиться во что-то иное. А я не была готова даже думать о том, во что.
Глава 32
День выписки наступил на пятые сутки, окрашенные в больничные тона, но уже без тревоги. Соня сидела на кровати, залитая утренним солнцем, и с нетерпением ждала, когда снимут последнюю капельницу. Она заметно окрепла, щёки порозовели, а в глазах снова загорелся тот самый озорной огонёк. Единственным напоминанием о пережитом был небольшой синяк от катетера на тонкой руке.
Врач, довольный динамикой, подписал документы и дал последние наставления: диета, покой, наблюдение у аллерголога. Я кивала, заучивая каждое слово, а Лёша в это время уже складывал в сумку немногочисленные вещи — пижаму, тапочки, книжку, которую Соня так и не открыла.
— Ну что, командир, — сказал он, застёгивая молнию. — Готова к выходу в свет?
— Ещё бы! — Соня радостно подпрыгнула на месте, забыв о запрете на резкие движения. — Здесь так скучно!
— Тогда поехали, — улыбнулся я, протягивая ей руку.
Мы вышли из больницы все вместе. Свежий, холодноватый воздух ударил в лицо, но пах он не антисептиком, а свободой. Соня глубоко вдохнула и выдохнула, как будто впервые за много дней.
— Ура-а-а! — прошептала она.
Машина Лёши была припаркована рядом. Он открыл заднюю дверь, чтобы усадить Соню, но она вдруг запротестовала:
— А можно я впереди? Ну пожа-а-алуйста! Я уже большая!
Мы снова переглянулись. Этот немой диалог взглядами уже стал нашим новым языком за эти дни. Он приподнял бровь: «Твоё решение». Я кивнула: «Пусть. Она заслужила».
— Ладно, принцесса, — уступил Лёша. — Только пристёгивайся.
Я села сзади, наблюдая, как он аккуратно пристёгивает её, поправляет ремень, чтобы не давил. Его движения были полны той самой сосредоточенной нежности, которую я так любила в нём когда-то и которую, казалось, он совсем утратил. Сердце сжалось от странной, смешанной боли.
Ехали молча, но это молчание было комфортным. Соня, прильнув лбом к стеклу, с жадностью разглядывала знакомые улицы, как будто не видела их сто лет.
— Мам, пап, — вдруг сказала она, не отрываясь от окна. — А давайте сегодня устроим праздник? Ну, потому что я выздоровела!
— Отличная идея, — немедленно откликнулся Лёша. — Только тихий праздник. Без фанатизма. Что предлагаешь?
— Можно пиццу! И торт! И… чтобы все дома были! — она обернулась, и её взгляд метнулся от меня к нему и обратно, полный надежды.
«Все дома». Эти два слова повисли в воздухе машины, нагруженные новым, ещё не осмысленным смыслом. Я видела, как спина Лёши у руля напряглась. Он снова посмотрел на меня в зеркало заднего вида. В его взгляде был вопрос и… ожидание. Не давление. Просто ожидание моего решения.
Я не могла отказать ей. Не сейчас. Не после всего. И сама я, если честно, не хотела, чтобы этот день заканчивался разъездом по разным квартирам. Ещё один вечер в этой новой, хрупкой реальности, где мы были не врагами и не чужими, а просто… родителями, пережившими общее горе.
— Хорошо, — сказала я, и голос прозвучал твёрже, чем я ожидала. — Устраиваем праздник. Но сначала — домой, душ и переодеться из этих больничных вещей.
— Ура! — Соня захлопала в ладоши. — Папа, ты тоже останешься?
— Если мама не против, — осторожно сказал он, снова поймав мой взгляд в зеркале.
— Останься, — выдохнула я. И это было уже не уступкой дочери. Это было моим собственным желанием. Пугающим и непреодолимым.
Мы заехали в мою — некогда, как и теперь нашу — квартиру. Пока Соня с восторгом принимала душ, смывая с себя последние следы больницы, мы с Лёшей остались на кухне. Странно было видеть его здесь, среди этих стен, которые помнили и наш смех, и наши ссоры, и гробовую тишину после его ухода. Но сейчас он не выглядел чужаком. Он поставил чайник, привычным движением нашёл в шкафу чашки.
