Селянин (СИ) - "Altupi"

Только в глубине души Кирилл чувствовал, что Егор Рахманов не бросил бы его в беде. Стоило только попросить. Попросить по-нормальному.

Ну и хуй с ним.

Прорычав в ночное небо, Калякин собрал волю в кулак и двинулся к колодцу — будь проклято отсутствие ванны или душевой кабины. Шаги давались через силу, мерзкие, мокрые, вонючие тряпки липли к коже. Хоть фекалии облепляли ноги от ступни и чуть выше колена, казалось, что они холодят яйца и задницу, и вообще он весь от макушки до пяток вымаран в дерьме.

— А-аа! — в бессильной злобе, жгучей обиде и лютой ненависти ко всему живому зарычал Кирилл, вопрошая о справедливости безучастное чёрное небо. Отдышавшись, он снова пошёл, широко расставляя ноги. Дерьмо в кроссовках чавкало, словно сортир шёл вместе с ним.

Нет, это было выше его сил.

Кирилл остановился, собираясь звать на помощь, кричать в пустую темноту ночи. Каких-то поганых пятнадцать метров до колодца, но его разум отказывал.

И вдруг Кирилл сообразил, что можно избавиться от блядской одежды прямо сейчас. Обрадованный этой мыслью, он ногу об ногу скинул кроссовки и испытал после этого невероятное облегчение. Потом взялся руками за пояс штанов и носком правой ноги, согнувшись, наступил на левую штанину и… вытянул ногу. Изменив положение, вытащил вторую. Почти не дышал. Ощущения, которые при этом испытывал, не шли ни в какое сравнение.

— Бля… — прошипел Калякин, когда вспомнил, что ещё придётся снимать прилипшие к телу, пропитанные дерьмом носки. Взяться за них руками его никто ни за какие коврижки бы не заставил. Он попробовал так же — ногу об ногу, но ничего не вышло. Осмотревшись, психуя, Кирилл сорвал лист подорожника и, используя его как защитную прослойку между пальцами и носками, снял этот ужас.

Теперь проблему составили мелкие камешки под ногами, но это было уже ерундой. В раскоряку, по-лягушачьи, Калякин ломанулся в ведшую в сад калитку. Фонарь остался позади, от месяца света было немного, но каким-то открывшимся на пределе возможностей зрением Кирилл ясно различал маячивший впереди колодец, лавку с ним и ведро на этой лавке. Полное ведро! Которое он не отнёс утром в дом! Аллилуйя!

Кирилл схватил это ведро и тотчас плеснул на колени, вспоминая почему-то при этом как Уилл Тёрнер впервые встретил Гиббса — обдал его водой, чтобы вонь отбить. Но без штанов уже не воняло. По крайней мере, не так. Вода окатила колени, голени и стопы, но вязкое, прилипшее к волоскам говно не смыло. Кириллу пришлось снова и снова набирать воды, выуживать тяжёлые вёдра из гулких недр колодца и найденной в сарае тряпкой оттирать эту дрянь. Холода зябкой ночи он не чувствовал, наоборот, вспотел, предплечьем стирал пот со лба.

Сколько времени ушло на то, чтобы чувствовать себя чистым, Кирилл не знал. Много. Столько, что стал видеть в темноте, как кошка. Носки, штаны и кроссовки он замочил в старом пластиковом тазу — просто бросил их в воду и оставил отмокать до утра возле колодца. Смертельно устал. Футболку и олимпийку повесил во дворе на верёвку выветриваться, трусы просто кинул на пороги веранды, оставляя решение их судьбы до завтра.

Голый и наконец продрогший он зашёл в дом, на кухню. Вытерся полотенцем и вылил на себя полфлакона одеколона, но не своего забытого в городе любимого парфюма, а тройного — из бабкиных запасов. Теперь вонять стало им.

Закутавшись в одеяло, Кирилл сел на кухне, закурил. Потом достал из холодильника бутылку пива и выпил её одним махом для успокоения нервов. Лишь пряча пустую тару под стол, он вспомнил про расстройство кишечника, но оно вроде прошло, хотя от волнения обычно обязано усиливаться.

Не желая гадать, Калякин выключил свет и ушёл в кровать. Завернулся в одеяло и быстро заснул — стресс взял своё.

17

Зыбкую грань между сном и пробуждением Кирилл почувствовал, когда солнечные лучи уже били в пыльную тяжёлую штору. Он ещё видел сны, но при этом каким-то третьим глазом осязал светлый прямоугольник пыльного окна и занимавшийся за ним день. В образах, которые приходили на стыке этих двух миров, он не сразу, но распознал Егора Рахманова. Силуэт селянина пятном плавал в белом мареве, подобно тому как плывут перед глазами круги, когда посмотришь на солнце.

Бесстрастный Рахманов. Склонивший голову набок. Рахманов, никогда не лезущий в чужие дела. Он видел вчерашний позор и…

Зазвенел будильник в смартфоне.

Калякин нехотя поднял голову с подушки и понял, что это тоже приснилось: смартфон остался во дворе, там, куда его вчера положил пидор. Но сон пришёл неспроста — надо было отправляться за коноплёй. Вчера не ходил, а сегодня надо, а то Пашка будет ворчать.

Хер с ним, пусть ворчит, это же не он купался в сортире своей бабки. Одежда, между прочим, испорчена, не в чем идти.

Кирилл перевернулся на бок и закрыл глаза. Сон был близко, лишь расслабиться и ни о чём не думать. Но и думки роились, как пчёлы — вокруг вчерашнего позора, который не был бы позором, не окажись у него свидетелей. Принесла же нелёгкая, блять, пидора. Теперь вся деревня будет знать. Слава богу он не пользуется интернетом, а то бы давно выложил ржачную историю в местный паблик.

И снова в противовес возникло другое, честное мнение — Рахманов бы не сделал такого, не выставил бы человека на посмеяние. И дело не в бесхребетности, потому что Рахманов вовсе не бесхребетный. В нём есть стержень. Принципы, один из которых как раз работает во вред и не позволяет причинить человеку зла. Идиот, нельзя так в жизни — жизнь жестока, так и будут все измываться.

Хотя нет, Рахманов любимчик публики. В конце концов, он просто пидор.

Рассуждения помогли Кириллу избавиться от терзавшего его чувства неловкости и стыда. Он больше не переживал, что скотовод увидел минуту его позора, и сладко уснул.

18

Проснулся Кирилл в привычное для себя время — когда солнце стояло уже высоко. Падение в выгребную яму при ярком свете представлялось теперь фантастическим сном. Если бы не сухая, словно стянутая плёнкой кожа на ногах и кошмарная вонь тройного одеколона, не выветрившаяся за ночь.

Он полежал ещё немного, стараясь не зацикливаться на своей брезгливости к кровати и сортирам, потом встал. Достал из сумки мятые, но чистые трусы. Включил телевизор, чтобы тишина не давила на уши. Сделал бутерброд и, жуя, вышел во двор в единственной доступной обуви — в шлёпанцах. Солнце, птицы, кудахтанье — всё было одним и тем же и уже сидело в печёнках. Если бы можно было прямо сейчас сесть в машину и уехать отсюда к чертям собачьим, Кирилл бы уехал. Но его что-то держало. Нежелание потом слушать Пашкины причитания?

Кирилл прошёл к сортиру. На маленьком заросшем пятачке было полно засохших фекалий и рвотных масс, в некоторых отпечатался рисунок протектора его кроссовок. Роились мухи. В распахнутую дверь виднелась огромная дыра и изгаженные острые обломки досок.

Быстро взяв с оконца смартфон, Калякин ушёл к колодцу, со стыдом наблюдая и там следы вчерашнего позора. Таз с одеждой тух на жаре. Конопля коптилась в сарае. Поморщившись, Кирилл прошёл дальше в сад и сел на перевёрнутое ведро, включил почти сдохший девайс. Утром три раза звонил Пашка, пришлось набрать его. Пока слушал гудки, гонял мелкую изворотливую муху.

— Киря, здорово! — затараторил Машнов. — Ты куда, блять, запропастился? Трудно трубу взять?

Ну вот, Кирилл так и предполагал, что наезды будут. Уже заранее устал их слушать.

— Не трудно, Паш, — отмахиваясь от мухи, сказал он и вытянул ноги. — На улице только его вчера забыл. Так что извини.

— Ходил? — Пашка тут же взялся за главное. Калякин пару секунд помедлил, что ответить, и счёл лучшим сначала уточнить обстановку.

— А ты что звонишь? Ты уже подъезжать должен, я собирался ехать на автовокзал тебя встречать.

Конечно, он приврал — никуда он не собирался. Поехал бы, обязательно встретил, но прежде Пашка бы позвонил, что он собственно сейчас и делал. Однако Пашка тоже замялся.

— Тут такое дело, Кир… Короче, меня мать с отцом припахали ремонт делать… Мать решила балкон панелями обшить, и типа я помочь должен. Типа трудотерапии в наказание за тот поход к Лариске. Из-за тебя между прочим!