Селянин (СИ) - "Altupi"

Неясные, еле различимые звуки доносились со стороны зала. Кирилл отодвинул шторку, но и там в чистой светлой комнате с четырьмя окошками Рахманова не увидел. Не спрятался же он под письменным столом? Стол, как и всё здесь, был старый, не имел ручек на ящиках. Громоздился он у выходящих на улицу окон, заставленных горшками с цветами. Над ним на стене висела металлическая полка с учебниками и тетрадями, принадлежавшими, наверное, младшему брату. Дальше обстановка так же частично повторяла дом Пашкиной бабки — тоже не плоский телевизор на тумбочке в углу, диван между двумя другими окнами. Ещё трильяж возле двери и второе кресло. Мебель, правда, новее, но крайне дешёвая. На стене ковёр, несколько картин и икон, на полу — палас. Трубы парового отопления. Пахло лекарствами.

Ещё два дверных проёма со шторками вели в крохотные спальни.

И где пидорок?

В спальне с окном послышалось шебуршание. Кирилл пошёл туда и остановился, вспомнив, что в доме обитает лежачая тётка. В ответ на его мысли из спальни раздался вопрос:

— Егорушка, ты уже пришёл?

Женский голос, слабый, но приятный. В нём было столько нежности, в этом ласковом обращении по имени, что на мурашки пробирало.

Кирилл замер, не зная, как поступить. Решил уйти, раз Рахманова здесь нет, на улице выяснить, откуда он должен вернуться.

— Егорушка? Почему ты не отвечаешь? Устал, родной?

Кирилл сглотнул и…

— Нет, это не Егор, — собственный голос предательски дрогнул, но Кирилл не мог не ответить: что-то было в интонациях матери Рахманова, которую звали Галей, доброе, уютное, настоящее материнское, каким оно преподносится в сказках. Ему представилась красивая заколдованная женщина, не способная пошевелиться, отдавшая свою силу на защиту детей.

— Не Егор? — она испугалась. — А кто?

— Его… его друг.

— Друг… — голос матери снова стал тёплым, обожающим. — Егорушке нужны друзья. Очень нужны. Спасибо, что дружишь с ним. Ты хороший человек, я чувствую. Помоги Егорушке, ему нужно отвлечься, заняться чем-нибудь молодёжным, просто отдохнуть. На дискотеку сходить. Егорушка ведь уже который год ко мне прикован, а это неправильно, не должен из-за меня свою молодость портить. Поможешь ему? Ты ведь за этим приехал, вытащить его погулять?

— Да, — через комок в горле проговорил Кирилл. Он по-прежнему стоял у порога горницы и не шевелился. Утвердительный ответ был враньём, но он почему-то не хотел расстраивать эту женщину.

— Какой ты славный.

Кириллу показалось, что при этих словах она улыбнулась. Он решился подойти ближе и заглянуть в спальню. Со страхом, что вместо красавицы увидит чудовище, но его опасения оправдались лишь частично. На односпальной кровати у стены с пёстрым ковром лежала худая, как жердь, женщина возрастом от сорока до пятидесяти лет. Руки плетьми покоились поверх простынки в голубой цветочек. Кожа была бледной и желтоватой одновременно, с более тёмными печёночными пятнами. Однако лицо её со слегка запавшими глазами и белыми губами можно было бы назвать миловидным, если бы не короткие с густой проседью, некогда чёрные волосы. Конечно, до болезни она и была писанной красавицей, это и Олимпиада утверждала. В чертах угадывалось сходство со старшим сыном.

Живыми у женщины были только глаза — ласковые, улыбающиеся. Они компенсировали всё, что казалось, Галя сейчас сладко потянется, встанет, обнимет и крепко прижмёт к груди, а потом испечёт пирогов с капустой, накормит холодной окрошкой или обжигающим борщом. И будет сидеть напротив за столом и с любовью смотреть, как ты уплетаешь за обе щёки.

Но она была парализована. Тело не двигалось.

На комоде стояли коробочки, пузырьки с таблетками и микстурами, огромные пачки памперсов для взрослых, кружки, одноразовые шприцы в упаковках, кремы и много всякой всячины. Тут ещё сильнее слышался больничный запах с лёгкой примесью кислой затхлости застоявшегося воздуха.

— Здравствуйте, — сказал Кирилл, без брезгливости. Чему сам удивился.

— Здравствуй, — мать Галина впилась в гостя взглядом. — А ты симпатичный. Как вы с Егорушкой познакомились?

Кирилл догадывался, за кого она его приняла, но не собирался подтверждать этого. Грубить и опровергать однако тоже язык не повернулся.

— Мы… учились вместе. В институте.

— Ты, наверно, заканчиваешь уже? — она улыбнулась и после помрачнела, голос совсем ослабел. — Я так жалею, что Егорушка бросил институт. Выучился бы, работу хорошую в городе нашёл. Юристы везде нужны. Устроился бы, жил бы по-людски и Андрейку бы к себе забрал…

— А вы? — немеющим языком спросил Кирилл.

— А мне место в интернате предлагали. Мне теперь всё равно, где быть, а мальчикам надо жить. Андрейка мал ещё что-то понимать, а Егорушка упрямится…

Кирилл не знал, что на это ответить. Вспомнил, как недавно сам рассуждал, что место инвалидки в специализированном учреждении, что нефиг гробить жизнь ради лежачей тётки, которая только и сделала, что тебя родила. Сейчас ему было стыдно за те мысли. Он смотрел на худое измождённое лицо женщины, покусывал губы, понимал, что надо утешить, сказать полагающиеся ободряющие слова — что всё будет хорошо, что всё наладится, что сыновья её любят, только Кирилл не умел говорить таких слов. Хотел, но не пересиливал психологический барьер. Так и стоял истуканом, ругая себя за тупость.

Входная дверь хлопнула. Глаза Галины скосились в сторону звука, губы тронула улыбка.

Калякин повернул голову и увидел Егора. Тот, отодвинув штору, стоял в дверном проёме, застыв на полушаге. Был напряжён, будто вожак стаи мелких травоядных животных при приближении более крупного коварного хищника. Он оценивал обстановку и, раз хищник пока не нападал, не предпринимал ответных оборонительных мер. Егор просто молчал. Естественно, он всей душой жаждал, чтобы опасный гость ушёл, но опять действовал как с террористом или сумасшедшим — без резких движений.

И да, взгляд быстро упёрся в пол.

Кирилл почувствовал, что Рахманов полностью в его власти: сделает что угодно, лишь бы мать не пострадала.

— Егорушка? — встревоженно позвала мать.

Кирилл, не прощаясь с ней, пошёл к выходу. Егор отступил, освобождая ему дорогу.

— Выйдем? — спросил Кирилл и свернул из прихожей на веранду.

— Сейчас, мам, — услышал он позади успокаивающий женщину голос, и Егор вышел за ним.

Во дворе духота ощущалась меньше, чем в низком бревенчатом доме. Дул какой-никакой ветерок, хоть от земли шёл жар. На небе собирались синие тучки, парило.

Калякин встал у забора, повернулся к оставшемуся на порожках Рахманову.

— Спасибо, что мобилу принёс.

— Не хотел, чтобы меня обвинили в воровстве и поставили на счётчик, — твёрдо пояснил Егор. Когда опасность для матери исчезла, он стал смелее, не опускал удивительных, ни на чьи не похожих глаз. Верил, что под защитой своей правды, как под зонтом во время дождя.

— Правильно мыслишь. Про вчерашнее никому не вякни, а то последствия… сам знаешь.

— Мне нет до тебя дела, абсолютно.

— Припух, дерзить мне? — припугнул Кирилл, но беззлобно, решил поучить: — Живёшь в дерьме, а возбухаешь перед городскими пацанами…

— Где ты дерьмо-то видел?

— Да везде! — Калякин поддел носком шлёпанца куриную какашку, пнул от себя подальше, в траву. — И недели здесь не пробыл, а дерьмом сыт по горло. И, между прочим, корова твоя начала!

— А может, ты просто дерьмовый человек, поэтому дерьмо к тебе так и липнет?

Калякин сжал кулаки, шагнул вперёд, но остановился, опустил руки — Егор был слишком невозмутим, слишком смиренно принимал свою участь под защитным колпаком своей правды. Наверно, с таким убеждённым видом первые христиане принимали мученическую смерть на кресте во имя веры: умереть, но не отречься, не поддаться гонителям. Сильные духом люди.

Кирилл вдруг понял, что преклоняется перед Егором.

— У тебя хорошая мать, — отведя глаза, сказал он невпопад и ушёл. Выходя на дорогу слышал, как скрипнула закрываемая дверь веранды.