На твоей орбите - Шумахер Эшли

Но если мама и вспомнила о царапинах и синяках, то ничего не сказала. Я видела, что она вообще не придала значения этому разговору.

Она не знала, что я думаю о Сэме каждый раз, когда вижу дерево с огромной кроной, или улитку, или разбитый глаз. Да и откуда ей знать? Я и сама многое забыла.

Но сейчас, глядя на него, сидя рядом с ним, я вспомнила. Я словно оказалась в самом воспоминании, шагнула в прошлое.

Даже спустя годы, за многие километры от того места я ощутила, каково это было. Что я почувствовала в тот момент, когда он наткнулся на меня, ковыряющую палкой гнилой забор. «О, вот ты где».

Не могу описать это словами, но тогда я почувствовала себя в безопасности. Тот момент был… монументальным. Важным.

И все это вернулось ко мне – эмоции пятилетней девочки, которые кажутся такими неуместными в семнадцать.

Наконец Сэм поднимает на меня взгляд. Мы смотрим друг на друга.

Нас разделяют какие-то сантиметры. Мы сидим так близко, что я могу совместить лицо Сэма из моих воспоминаний с лицом Сэма передо мной. Он уже не маленький мальчик, но я помню этот нос, эти скулы и особенно эти глаза.

На секунду его лицо меняется, и я пытаюсь понять, узнал ли он меня. Горит ли он воспоминаниями, как я?

Его губы медленно растягиваются в улыбке, уголки приподнимаются. Я задерживаю дыхание, жду, вспомнит ли он. Жду «правда обещания».

А затем Сэм Джордан, король Улиткограда и человек, которого я по сей день считаю своим лучшим другом детства, открывает рот и с типичной спортсменской улыбкой говорит:

– Можешь подвинуться, чтобы моя девушка села рядом со мной?

Глава 2

Сэм

Со странным выражением лица новенькая толкает поднос к противоположному краю стола и бурчит:

– Конечно.

Я не успеваю подумать о ее поведении. В словно отрепетированном танце на освободившееся место присаживается Эбигейл.

– Сэмми, – улыбается она.

– Эбби. – Я улыбаюсь в ответ.

Я все еще не придумал, как сказать ей, что не люблю, когда меня называют Сэмми. Это напоминает мне о детстве, о том, что было до. Мне не нравится вспоминать то время, честно говоря. Но сейчас уже поздно начинать этот разговор. Странно будет, особенно после того, как она месяцами называла меня так в социальных сетях и в записках, которые передавала на уроках.

Господи. Месяцами.

Мы стали встречаться в конце прошлого учебного года, после того как бойфренд бросил ее прямо перед выпускным. Мне было ее жаль, и в последнюю минуту я предложил ей пойти со мной, тем более что у меня пары тоже не было и пригласить ее казалось правильным: все-таки этот идиот из другой школы изменил ей.

Так что не буду ее расстраивать, тем более из-за такой мелочи. Эбигейл – это постоянство, человек, которого я вижу на каждом уроке, на каждом матче, и я знаю, еще до того как посмотрю на нее, что она будет мне улыбаться. Быть с ней легко. И я отказываюсь вести себя как тот идиот, который ее бросил. Есть у меня пунктик: я не причиняю людям боль. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Сидя рядом, Эбигейл накручивает на пальцы хвостик. У нее такие длинные волосы. На матчи она делает высокий чирлидерский хвост, и ленточка почти всегда развязывается еще до перерыва. Я замечал это с поля во время последних трех игр.

– Так, бал выпускников, – говорит Эбигейл, открывая ланч-бокс. Он похож на сумочку. Зачем делают такие? Не понимаю. – В каком цвете я тебе больше нравлюсь?

Я моргаю.

– Нам разве не нужно быть в школьной форме?

Эбигейл смеется, будто услышала самую смешную шутку в мире.

– Сэм. Это для бала. Я понимаю, что мы живем в Техасе, но нам можно надевать что-то кроме формы и джинсов. По крайней мере иногда. Так какого цвета платье мне искать? Мы с мамой после школы поедем по магазинам.

От одного упоминания миссис Шепард желудок словно наполняется чем-то черным и липким, как деготь. Так происходит всегда, когда при мне говорят о нормальных вещах вроде шопинга или праздников. Что абсолютно по-свински с моей стороны, потому что, прежде всего, миссис Шепард относится ко мне исключительно хорошо. Накладывает добавку, когда я прихожу в гости, и постоянно называет меня «сокровищем».

А еще этот деготь внутри вызывает у меня чувство вины, потому что дядя Кит и тетя Дон – это лучшее, что со мной случилось. Я много лет называю их мамой и папой. Однажды, вскоре после того, как я стал с ними жить, я позвонил тете, чтобы она забрала меня из новой школы, и случайно назвал ее мамой. Ее голос был настолько счастливым, что я продолжил обращаться к ней так. Меньшее, что я мог для нее сделать.

Называть их мамой и папой мне даже проще, чем тетей и дядей. Не приходится объяснять, что они не мои настоящие родители, если я того не хочу. Мне вообще ничего не нужно объяснять.

Никто не знает о моем «до». Все знают только эту версию меня, мое «после».

Эбигейл хватает меня за руку, возвращая в настоящее.

– Лимузин, – говорит она. – Мы же с ними поедем, да?

Я пропустил весь разговор, но, осмотрев сидящих вокруг, по одному взгляду Лиса – моего лучшего друга и обладателя то ли самого удачного, то ли самого неудачного футбольного прозвища – все понял. Все они ждут бал выпускников, а я… нет.

Что, опять же, по-свински. Разумеется, Эбигейл должна быть в восторге от возможности нарядиться и пойти на бал со своим парнем. Это я тут сломанный, а не она.

Лис вновь многозначительно на меня смотрит, так что я поворачиваюсь к Эбигейл и улыбаюсь. Я точно знаю, как выгляжу, когда улыбаюсь. Практиковался перед зеркалом.

– Лимузин – это классно, – говорю я.

Она опять визжит. Она всегда такая позитивная, такая уверенная в том, чего хочет, и ей легко выражать свои чувства. Раньше ее визги казались милыми, но в последнее время мне от них грустно, потому что я тоже пробовал изображать бурную радость, но, как бы ни старался, это все равно выглядит фальшиво.

Эбигейл заслуживает лучшего.

И я хотел бы ей об этом сказать, но так, чтобы она меня не возненавидела, чтобы не показаться козлом, как ее бывший. И, может, это эгоистично, но чтобы я не возненавидел сам себя.

Что ж, привычка держать язык за зубами – неизменная часть моей жизни. Например, я вообще-то не особо люблю футбол. Не потому, что у меня плохо получается – совсем наоборот, – а потому, что занимаюсь им по привычке, или потому, что все вокруг твердят, какой я талантливый, вот я и продолжаю играть. Киваю и улыбаюсь, когда папа и тренеры рассказывают об университетских скаутах, о стипендиях и «моем реальном шансе стать профессионалом». Улыбаюсь натренированной улыбкой, когда рекрутер замечает на холодильнике фотографию, где мы с Эбигейл стоим в футбольной и чирлидерской формах, и говорит что-то вроде: «Университеты любят настоящих американских парней, нет ничего более истинно американского, чем мальчики-футболисты и девочки-чирлидерши».

Я прячу эту информацию глубоко в сердце, а рекрутер берет на заметку мои школьные отношения и делает запись в важной анкете, на основании которой меня будут сравнивать с другими кандидатами, другими игроками – с теми, кто вместо меня может получить полную спортивную стипендию.

Так что назад дороги нет. Я не могу бросить ни Эбигейл, ни футбол. По отношению к Эбигейл это будет несправедливо – что бы я там ни думал об «истинно американском». Я не могу расстаться с ней перед балом выпускников, который она так ждет. Особенно после того, как ей разбили сердце перед предыдущим балом. А после бала выпускников будет зимний бал, а потом День святого Валентина, а потом, а потом, а потом…

Иногда она рассуждает, что мы поступим в один университет или будем поддерживать отношения на расстоянии, и если я все равно плыву по течению, то могу и остаться с Эбигейл, тем более что она замечательная.

Ну а бросать футбол – это просто смешно. Представляю разговор с родителями или тренерами: «Ребята, спасибо, что все эти годы тратили тысячи долларов на лучшие бутсы, щитки и частные уроки. И огромное спасибо, что устраивали мне встречи с университетскими скаутами. Однако я больше не буду этим заниматься, если вы не против».