— Чо за бред?
— А вот так бывает, — слабо улыбаюсь. — Мы с твоим папой очень долго, а к хорошему человек привыкает, и ценность человека рядом уже воспринимается не как радость и чудо, а как обыденность. В обыденности, Дима, скучно, и ищешь радость на стороне.
Мне сложно говорить, но я должна. Если сейчас отпущу руку Димы и позволю ему уйти спать в гневе и злости, то последняя ниточка близости между нами разорвется.
Я стану его разочарованием, которое повлияет на всю его сознательную жизнь. Он утвердится во мнении, что женщины — глупые, меркантильные дурочки, которые терпят рядом мужчин ради денег и подарков.
— Я свою радость нашла в книгах и женском клубе, — вздыхаю. — На страницах я вновь отыскала новизну, эмоции, а на встречах с женщинами — свою значимость. Я была крутой, и для этого мне не надо было быть реально крутой, лишь на словах. Я… — закрываю глаза, — никогда не была сильной, смелой и всегда боялась трудностей. Все решал твой папа, а я была красивой, — усмехаюсь, — и мне было все равно, как он все решает. Только сейчас я узнаю его и понимаю, что он… — вновь открываю глаза и серьезно смотрю на Диму, — страшный человек, опасный и жестокий, но все эти годы… для нас он был заботливым, внимательным, щедрым… — взгляда от сына не отвожу. — Он четко разделял, где его любимые, а где — нет, и я позволила себе выйти из категории его близких и любимых людей.
Я чувствую, как напряжение из Димы уходит. Глаза темнеют уже не от злости, а грусти по потерянной семье, и он поджимает губы.
— Заигралась, — пожимаю плечами. — Потерялась. Не повзрослела, Дима. Как была девочкой, так ею и осталась.
— Ща говоришь как взрослая, — глухо отзывается Дима.
— Да?
— Да, — хмурится, и я вижу, что его глаза блестят от слез.
Мой суровый почти-мужчина, который дерется с парнями взрослее себя с решительностью молодого льва, открывает мне обиженную мальчишескую душу.
Он любит папу и маму, и ему страшно, что семья разрушается. Так страшно, что кинулся в отчаянии на отца за мои слова о нелюбви.
Вот теперь я встаю и притягиваю сына к себе, чтобы обнять. Как взрослая женщина. Как мать, которая принимает и понимает, его злость, ревность, разочарование и страх перед будущим.
Я тоже боюсь, что будет завтра, ведь завтра приедет адвокат с документами на развод.
— Я люблю тебя, — говорю я без ожидания того, что сын ответит мне взаимностью, как обычно это было для меня.
Люблю, потому что он есть. Люблю любым. Грубым, злым, невоспитанным и агрессивным, потому что я мать, и мне не нужны причины любить сына.
— Я… тоже… — сдавленно отвечает он, — тебя люблю, мам…
А после он резко и неуклюже отшатывается, будто пугается своего сыновьего признания и спешно выходит из кухни, буркнув под нос:
— Спокойной ночи.
— Спокойной, — сипло шепчу я и прижимаю ладони к глазам, из которых хлещут слезы.
Делаю глубокий вдох и слышу голос мамы за спиной:
— Молодец.
— Ты, что, подслушивала? — устало спрашиваю я.
— Имею право, — фыркает мама, — я у себя дома.
Оглядываюсь. С вызовом скрещивает руки на груди и вскидывает бровь, ожидая от меня ответа.
— А я свой дом потеряла, — печально отзываюсь я.
— Да неужели до тебя это дошло?
— А ты можешь говорить со мной в другом тоне?
— Нет, не могу, — шипит она, — а то иначе я расплачусь, а в моем возрасте плакать нельзя.
— Почему?
— Потому что, — вскидывает подбородок, — либо морщины, либо опухшее лицо. Что-то одно из двух.
Через пару секунд молчания говорю:
— Ты можешь меня обнять? не будь такой стервой, а.
Глаза у мамы краснеют, раздувает ноздри, и я рычу:
— Какая же ты противная, мама, — и делаю шаг, чтобы взять и решительно ее обнять.
Она замирает в моих объятиях. Худая, напряженная и вся какая-то жесткая. Сдавливаю ее в объятиях крепче, и она сдается под моим натиском. Громко всхлипывает и обнимает меня:
— Это ты противная…
— Я знаю, — зажмуриваюсь. — Очень противная, но… ваша же… ваша… и думаю, пора кое-кому тоже узнать, насколько противной я могу быть…
— Марк? — мама с надеждой отстраняется.
— Фаина, — с тихой угрозой отвечаю.
Глава 51. Мама уважает серьезных мужиков
— Говори, где она живет.
В динамике смартфона недоуменное сонное молчание. Я нетерпеливо постукиваю ноготками по столешнице. Если я цыганского барона не испугалась, то и от встречи с любовницей мужа не должны трястись поджилки.
Это в двадцать лет простительно убегать, бояться и плакать от несправедливости жизни, в которой ты сама потеряла все важные ориентиры.
— Оля, оставь нас в покое, — наконец, шепчет Ксюша. — Я тебя очень прошу…
Да, я решила посреди ночи позвонить той самой подруге, мужу которого Марк ломал пальцы в целях воспитания.
— Ты же все вынюхала про Фаю, верно? — я не отступаю.
— Оль… Леше крупно прилетело за все это…
— Твой Леша меня не волнует, — четко и твердо говорю я.
Меня, правда, больше не тревожат пальцы Алексея. Моя истерика о том, что ему было больно и страшно, осталась в прошлом. Что же, теперь я согласна с Марком, он должен был вдолбить в тупую голову Ксюши, что не стоит устраивать слежку за такими людьми, как мой муж.
Раз не донес, что Марк — серьезный и опасный мужик, то получи свой важный и жизненный урок: держи курицу-жену под контролем.
— Я ничего не знаю, — сипит Ксюша, — Оль… мне проблемы не нужны… Я все поняла, я зря полезла…
— Будут проблемы, если ты мне сейчас не ответишь, — тихо отвечаю я, и в своем голосе слышу те же интонации, что слышала от Марка.
Это спокойная и уверенная угроза: если Ксюша начнет юлить, отказываться давать нужную мне информацию, то я ей подправлю маникюр. Будет год опять отращивать ногти.
Ксюша в трубке тяжело вздыхает и едва слышно диктует мне адрес, который я торопливо записываю на клочке бумаги простым карандашом.
— Если ты мне сейчас солгала и пустила по ложному следу, Ксения…
— Я тебя не обманываю, — шепчет Ксюша. — Смысл?
— Ты, дрянь такая, на моего мужа слюни пускала, — цежу сквозь зубы, — и, вероятно, надеялась после развода подкатить к нему? Выждать время, слезы мне поутирать, а потом неожиданно оказаться в его койке?
Ксюша молчит, подтверждая мои догадки.
— Какая же ты гнида, Ксюш, — горько усмехаюсь.
— А ты дура.
— Но на твоего мужа не заглядывалась.
— Да, только на выдуманных мужиков. Я хоть на реального пускала слюни, а ты на книжных.
— Вот же дрянь, — усмехаюсь я, но обиды, которая бы вспыхнула во мне раньше, я не чувствую.
— А ты дура.
Сбрасываю звонок, откладываю телефон и соглашаюсь со словами бывшей подруги:
— Дура.
Но однажды я от кого-то услышала: дурак, который осознал, что он дурак, встал на путь мудреца.
Может, мудрецом я не стану, но я уже смотрю на эту жизнь иначе. Во мне больше зрелости, осознанности и приземленности.
— И где эта шлюха живет? — мама вырывает из моих пальцев клочок бумаги и подслеповато щурится.
Смотрю на нее и вспоминаю папу, который ушел от нас очень рано. Мне было тринадцать лет, когда его не стало: утонул на рыбалке пьяным. Воспоминания о нем смазанные, нечеткие, и папа в них всегда пьяненько улыбается и пытается поговорить со мной о жизни.
Мама его постоянно тянула из грязи и запоев, отмывала, билась за его трезвость и боролась против его сомнительных друзей, но в итоге все равно она осталась без него. Осталась и ни с кем не сошлась.
До этого момента мне ее одиночество не казалось странным, но сейчас понимаю, что она была молодой, привлекательной женщиной и никого к себе так и не подпустила.
На похоронах отца она не плакала. Стояла, плотно поджав губу, и крепко держала меня за руку.
— Мам, — тихо спрашиваю я, — почему ты больше замуж не вышла?
Я этот вопрос впервые задаю маме. Она переводит на меня недовольный взгляд и сердито заявляет:
