Не поддающийся (чувствам) (СИ) - Волкова Дарья

– Я тоже присмотрю, Зиля.

Единственное, что я могу сейчас сделать – это демонстративно прокашляться, привлекая к себе внимание. Эй, я здесь! И мы собрались по моим делам.

– Мама, Рена тебя ждет. А нам пора. Я… – замолкаю. Что-то надо, наверное, ей сказать или объяснить. Про Рену. Ее состояние. Но не при всех же. Да и в двух словах не объяснишь. И не знаю, имею ли право. – То есть, она… Ты…

– Езжайте уже. Я знаю, что делать с молодыми девушками, которым нужны помощь и поддержка.

Мать обнимает на прощание всех – всех троих по очереди! Петровского первого, отца последним. Уходит. Мы какое-то время смотрим ей вслед, а потом я перевожу взгляд на отца. Сначала мне кажется, что в его глазах мелькает что-то, похожее на сожаление. А потом понимаю, что нет. Это гордость. Они переглядываются с Петровским, и оба расправляют плечи. Я прямо читаю эти мессенджи:

– Я был на ней женат!

– А теперь она моя.

Так, уважаемые, давайте, вы отложите свое мерянье авторитетами до другого момента!

Уважаемые люди поворачиваются ко мне и хором:

– Рассказывай.

Я спрашиваю взглядом разрешения у Петровского. В конце концов, на данный момент именно он – старший мужчина, который отвечает за Рену. Пока так. А мой отец тут вообще оказался неожиданно для всех. Хотя, наверное, оказался кстати.

Петровский кивает. Спасибо, что хоть тут решили ничем не меряться!

Мой рассказ сухой. По возможности краткий. Без некоторых деталей, которые Рена мне поведала на эмоциях, но я не считаю возможным это все кому-то еще рассказать. Да и без этих деталей рассказ производит впечатление. Отец просто хмур. Петровский в бешенстве, хотя люди его профессии должны уметь прятать эмоции. Петровский с этим справляется, но не сразу. Я успеваю увидеть налившуюся вену на виске и потемневший взгляд.

Отец молчит, хотя я вижу, что ему есть что сказать. Мне вообще предстоит большой и серьезный разговор с отцом по итогам всех этих событий, но это потом. А сейчас отец молчит, признавая право Петровского говорить и решать первым. Аир начинает медленно, будто сквозь силу:

– Ни разу не пользовался своими служебными связями… – а потом, словно приняв решение: – Хотя бы раз надо.

– Имеет смысл съездить на место и посмотреть. Может, обойдемся своими силами. Без служебных связей, – теперь уже говорит отец. Петровский после паузы кивает. – Тогда поехали все втроем. На моей.

Жду спора, но Петровский снова кивает.

– Хорошо. Люблю, когда меня возят. Руки свободны.

Так, только не начинайте снова!

– Рус, за руль.

А, вот какая у меня роль? Я, знаете ли, не согласен! Никто меня, разумеется, не спрашивает. И мне, как младшему, и в самом деле приходится садиться за руль. Хорошо, что дождь совсем кончился. Какой-то совершенно безумный сегодня день. И он, в отличие от дождя, еще не закончился.

Я знаю только примерное направление, по нему и двигаюсь. Точного адреса у меня нет. Зато он есть у отца.

– Я нашел адрес Авдеева.

– Только сейчас? – фыркает Петровский.

Только не начинайте это снова! Удивительно, но они оба устроились сзади. Видимо, чтобы не начинать спор о том, кому ехать впереди. Правильно, это место за Реной.

Ввожу в навигатор адрес, прикидываю маршрут. Оборачиваюсь назад. Оба сидят, уткнувшись в телефоны. И ведь явно не рилсы смотрят! Кажется, с каждым километром и секундой моя роль во всем этом становится все меньше и меньше. А меня это не устраивает.

Ладно, доберемся до места, там видно будет.

***

Я уже знакома с матерью Рустам, и при первой встрече она произвела на меня неоднозначное впечатление. А теперь она еще и мутит с моим дядей. Но все это словно стирается, забывается. И когда она переступает порог, запирает дверь и раскидывает руки, я…

Не знаю, не понимаю, как оказываюсь в объятьях Танзили Ильмановны. Она гладит меня мягкими руками, от нее чем-то вкусно и сладко пахнет, а я… Я реву. Безобразно и внезапно реву. Не могу остановиться. А она все гладит и гладит меня, что-то говорит негромко, даже, кажется, на незнакомом мне языке. А я реву. В моих слезах есть все – и сегодняшний страх за Рустама, и тот страх, который был на даче Авдеева, и совсем давнишний, тот, самый первый страх. И сейчас он вытекает из меня вместе со слезами. Оставляя, в конце концов, опустошение. И облегчение.

Танзиля Ильмановна четко чувствует этот момент, разжимает руки. Я еще дышу тяжело, как это бывает после бурных слез. В глаза матери Рустама мне смотреть стыдно. А она заправляет мне выбившуюся прядь за ухо и говорит мягко:

– Иди-ка, умойся. И будем чай пить.

Чай мне сегодня уже предлагал Каминский. А в итоге я буду пить чай с матерью Руса. Идеально. И я иду в ванную, чтоб смыть с себя остатки слез, а с ними – страха. Его точно больше нет со мной.

Танзиля Ильмановна обладает удивительным даром создавать вокруг себя уют. Именно это ощущение – уюта – охватывает меня, когда я вижу стол с пестрым чайником и пиалами. Сервированными для чаепития столами меня, спасибо Ленэре, не удивить. Но это ощущение уюта и тепла просто от вида чайника и чашек – впервые.

– Садись-ка, девочка, – Танзиля Ильмановна хлопает по спинке стула. А, когда я сажусь, встает сзади и вдруг… вдруг начинает разбирать мне волосы. – Сейчас сделаем тебе красиво.

У меня после дождя и секса с Рустамом на голове просто воронье гнездо. У Танзили Ильмановны мягкие руки – это я уже успела оценить. У нее невероятные пальцы. Она разбирает мне волосы, а потом начинает заплетать их в косу. Мне хочется прикрыть глаза и… И, главное, снова не плакать!

– Ну вот… – ее пальцы напоследок касаются моего плеча. – Вот и совсем красавица стала. А теперь давай все-таки пить чай. Может, ты голодная, Рена?

Я медленно качаю головой. Сегодня меня кормил самый неожиданный человек по имени Вениамин. А теперь я пью чай с матерью своего будущего мужа. Эта формулировка возникает в моей голове неожиданно и пугает меня. Но ведь… Мы ведь именно до этого договорились? Как иначе воспринимать это «Конечно» от Руса?! Боже, что за день сегодня, а?! А ведь он еще не кончился.

– Вы не боитесь за него?! – выпаливаю вдруг. Хотя… Ведь она ничего не знает. Не знает, куда поехали Рус с Аиром. Или знает?! Может, Рус рассказал ей? Вдруг понимаю, что не хочу, чтобы Танзиля Ильмановна знала. В этом все равно есть что-то… что-то стыдное. Это не то, в чем я хочу признаваться матери своего… своего господина «Конечно»!

Она протягивает мне пиалу.

– Боюсь. Хотя и не знаю, что они собрались делать. Судя по лицам Аира и Руса – там что-то серьезное.

Значит, она не знает. Тихонько выдыхаю, прихлебываю чай. Горячий. Необычный. Вкусный.

– И как вы с этим справляетесь?

– Справляются пусть они. Они мужчины. А мы должны им доверять.

Это для меня очень неожиданное – доверять мужчинам. Хотя бы одному. Нет, вот одному – одному я точно доверяю.

– Рена, а давай, что-нибудь испечем.

Я могу только тупо переспросить:

– Что?

Ис-печь? Печь? Нет, я прошла мастер-класс по выпечке от Ленэры. Под ее руководством и по ее команде чего-то там могу. Но чтобы сама, по собственной инициативе…

– Я научу, – мягко подталкивает меня Танзиля Ильмановна к нужному ответу.

– Я умею, – в голосе как будто даже хвастовство. – Не уверена, что у Руса есть мука и все остальное.

– Есть, – она хлопает ладонями по столу и встает. – Значит, будем печь. Приедет голодный, а нас тут…

– Что?

– А сейчас посмотрим в холодильник и придумаем – что.

Это оказалось самым правильным решением. Возиться с тестом, не думая о том, как там Рустам. Как там они. Выяснилось, что к Русу и Аиру присоединился еще и Марат Хасанович. Это меня немного успокоило. Мы делаем начинку, раскатываем тесто, Танзиля Ильмановна постоянно что-то говорит, перескакивая с рецептов на детство Руса и Гульнары, то и дело хвалит мои кулинарные способности – по-моему, абсолютно незаслуженно. А когда выпечка отправлена в духовку, и мы снова садимся за стол с чаем – я вдруг начинаю рассказывать. Нет, не про Авдеева с Каминским. А про Ленэру. Как все время чувствовала, что недотягиваю до ее высоких требований. Про свое заочное соревнование со своей мамой, которую я видела только на фото. Самое пакостное в этом соревновании было то, что я не понимала его цели. Я должна стать лучше ее? Дотянуться до высокого уровня? Или, наоборот, не стать такой, как мама? Я не понимала! Спрашивать боялась. Мне той пьяной исповеди Ленэры за глаза хватило. А еще я рассказываю матери Руса, как Ленэра не поверила мне. Я не говорю о причине, но Танзиля Ильмановна, кажется, и без деталей понимает, как это было важно для меня. Я рассказываю, пытаюсь найти объяснения и сама оправдать Ленэру. Говорю много и долго. Танзиля Ильмановна слушает молча, иногда кивает, подливает мне чая. А когда поток слов у меня иссякает, молча гладит по руке. Такой простой жест. И так многое говорящий. А она проводит пальцем по краям моих ногтей.