Селянин (СИ) - "Altupi"

Насчёт участи дознаватель ничего не говорил, увиливал. Хвалил за правильное поведение.

Через несколько бесконечных часов допроса его привели в камеру. Стены тут были того же отвратительного зелёного цвета, что и в коридоре, будто на весь отдел полиции выдали одну банку краски. Только тут краска почти по всему периметру шелушилась, в углах шла плесенью. В укромных местах пестрели выцарапанные надписи. Белёный потолок отливал желтизной, в центре вокруг забранной в решётчатый плафон лампочки, желтизна образовывала округлые узоры, будто кто-то ссал вверх фонтаном. Пол устилала старая коричневая выщербленная плитка. Окна не имелось. С трёх сторон стояли двухъярусные кровати… или нары?.. К счастью, пустые. Пашки не было, но из того, что на двух кроватях на старых замызганных матрасах в синюю полоску лежало свёрнутое постельное бельё, условно чистое, Кирилл сделал вывод, что в этом люксе им жить вместе.

Не хотелось!

Хотелось зарыдать, забиться в припадке от бессилия ситуации! Звать маму! Крушить! Куда он загнал себя? Ради чего? Ради сотни тысяч рублей? Ради чего?

Паутина во всех углах! Вонь от тухлого толчка! Ржавая раковина с микробами! Теснота! Тусклый свет! Этот клоповник похуже хаты Пашкиной бабки! Он не выдержит! Не выдержит… Заберите его кто-нибудь отсюда… А-аааа!

Вслух Кирилл не издал не звука. Стоял у двери, глядя на правые из нар с комком постельного. Усталость валила с ног, нервы вот-вот порвутся, а он смотрел и никак не мог решиться лечь на матрас, на который, наверняка, кто-то испражнялся, блевал или выпускал газы. От брезгливости к горлу подступала тошнота. Он не мог. Не мог… Пусть родители отвернут ему голову, но только заберут отсюда. Немедленно.

Усталость или тошнота?

Усталость или тошнота?

Кирилл стоял и повторял себе это. Плечи его давно опустились, осунулись, ноги переставали держать.

Наконец, Кирилл решил, что нужно абстрагироваться, думать о хорошем, о Егоре, например. Нужно воспринимать камеру как просто помещение, а нары как вертикальную поверхность для отдыха и сна. Нужно закрыть глаза и тогда не будет видна паутина, нужно заснуть и тогда время пройдёт быстро, а утром приедут мамочка и папочка и заберут его домой.

Он подошёл к нарам и развернул двумя пальцами постельное. Там оказались только простыня и пододеяльник, впрочем, подушки и не было. В белье зияли маленькие дыры, оно тоже было с жёлтыми и бурыми разводами. Стараясь не думать о том, от чего могли остаться эти пятна, Калякин наскоро застелил матрас и кинул свернутый пододеяльник под голову. Лёг, как и был, в одежде и кроссовках.

Спал Кирилл плохо, потому как лежал на спине в позе солдатика и даже во сне боялся ворочаться. Хотя сном он бы своё состояние не назвал, скорее, глубокой дрёмой. Постоянно приходили какие-то образы — Пашка с бабкой, банкирша, мать с хворостиной, Егор, декан, вся клубная тусовка. Называли его пидором, лупили, курили дурь. Были ещё какие-то оргии, на которых вся пьяная шобла впаривала детям наркоту.

Но потом Калякин понял, что слышит реальные звуки. Прислушался.

— На хуй… ёбаный долбоёб… чтоб у тебя яйца… убью, блять… сам будешь гнить…

Бурчал Пашка на соседних нарах. Бессвязно. Кирилл не мог понять, кого он собирается кастрировать, бурчание могло относиться и к допрашивавшему его следаку, и к нему, и к Егору и даже к самому Пашке. К кому угодно.

Кирилл не шевелился. Не открывал глаз, хоть тусклое пятно света от лампочки расплывалось под веками.

— Ничего нельзя доверять… ничего… сука… ничего… дело загубил… гандон…

— Ты кого гандоном назвал? — спросил, не поднимаясь, Кирилл. Голос засипел, горло будто ссохлось. Пришлось кашлянуть. Так что эффектно рыкнуть не получилось. Он открыл глаза и перед ними оказались та самая лампочка в сальной, засиженной мухами решётке, зассаный потолок и низ верхнего яруса нар.

— Тебя! — огрызнулся Пашка, вскочив. — Просыпайся, хули ты спишь? Ну говори, умник, что теперь делать будем?

— Нихуя, — произнёс Кирилл. Он чувствовал себя вялым и невыспавшимся, веки налились тяжестью, затошнило. Курева не было.

— Ах вот так ты заговорил?! А я думал, ты мне объяснишь, откуда Лариска узнала! Объяснишь, нет? За поебаться похвастался?

— Никому я не хвастался! — воскликнул Калякин и одним резким движением сел, свесив ноги. — Заебал! Я вообще её не видел!

— А откуда она узнала? — повторил Машнов. — Сорока на хвосте принесла?

— Ей Егор сказал, — Кирилл сбавил обороты, встал, прошёлся. Больше всего болела почему-то спина.

— А он откуда узнал? — наехал Пашка, выпучивая глаза от возмущения. Для него виновными были все и во всём.

— Он меня спалил, когда я… с мешком шёл… Мешок полный был, из него листья торчали. Наверно, тогда и спалил. Откуда я знал, что он в конопле разбирается?

 — Разобрался! — Пашка поставил руки на бока и заходил по камере, бормоча это слово, о чём-то нервно думал. Места особо не было, постоянно натыкался на Кирилла, а Кирилл зевал и хотел ссать, Пашка ему мешал. Но он не двигался, будто оцепенел.

— Пидор!.. — бурчание стало громче, переходило в возгласы и нытьё. — Ёбаный в рот! Сгниём тут из-за пидора! Маленький ублюдок! Членосос! Мочить его надо было ещё в детстве! Пидорас…

Терпение Кирилла лопнуло. Он сжал пальцы в кулак, поймал как раз подошедшего бывшего друга и подельника за футболку, притормаживая, и нанёс смачный удар в нос. Кажется, даже услышал хруст ломающихся хрящей. Но кровь не хлынула, зато Машнов отлетел спиной прямо на кровать, ударился затылком о перекладину второго яруса, распластался на первом.

— Ты прихуел? Ты на кого?..

Кирилл шагнул, схватил за футболку, приподнял. Процедил:

— Егора пидором не называй.

Пашка испуганно захлопал глазами, убирая державшую руку. Кирилл и сам убрал, отряхнулся. То, что сейчас произошло, было жутко. Благородства он раньше за собой не замечал, и сейчас боялся тюрьмы, нервничал, сидел на измене, но Егор Рахманов стал для него чем-то святым, священным, чьё имя нельзя попирать, порочить. Егор поступил по совести, сдал двух торговцев дурманом, чтобы сделать мир чище.

— Влюбился, — после паузы, гаденько протянул Машнов. — Хоть вставил ему?

Как странно всё у них поменялось.

Кирилл ударил ещё раз, в челюсть, затыкая смех, и завалился на свой матрас досыпать.

26

Родителей пустили в восемь. Свидание устроили в тесном кабинете, где ночью допрашивали. Мать, чуть полноватая, суровая и подчёркнуто ухоженная даже в этот утренний час женщина, сидела на стуле у стены сбоку от стола. В подведённых дорогой тушью глазах, в сжатых накрашенных губах не было ни капли беспокойства и сожаления. Поза, взгляд будто подчёркивали — она не сомневалась, что однажды так случится, что беспутный сын ступит на кривую дорожку, и тогда придётся взяться за него всерьёз.

Отец стоял у окна напротив двери — высокая плечистая фигура с засунутыми в карманы брюк ладонями на фоне герани, кактусов, грязных вертикальных жалюзи и какого-то парка. Его редко интересовало что-то кроме бизнеса, политики, охоты и лошадей. Лошадей он видел чаще, чем сына. И обращался с ними ласковей.

Сразу вспомнилась мама Егора, парализованная Галина, по двору Посохина.

Кирилл притулился спиной к стене у двери, заложив за поясницу руки, и стал смотреть в шкаф. Его будут ругать, не в первый раз, но он решил уйти в глухую несознанку.

Воцарилась тишина. Родители смотрели на него. Осуждающе смотрели, разочаровано, Кирилл это кожей чуял. А он, единственное дитя сей прекрасной семейной пары, смотрел на пыльные полки за стеклом — собрание толстых энциклопедий в малиновом переплёте, книги меньшего формата, керамическая вазочка, бегемотик из «киндер-сюрприза», почётная грамота, куколка из белых и красных ниток… всякий хлам. Раньше он не задумывался, а сейчас не понимал, как эти двое эгоистов вообще решили завести детей, да и прожили в браке целых двадцать лет.

— Кирилл, — холодный безэмоциональный голос отца. Кирилл повернул голову, мысленно посылая батю в пешее эротическое.