Селянин (СИ) - "Altupi"

— Что?

Их взгляды встретились. Вернее, скрестились. Даже звон металла послышался, как в дуэли со шпагами.

Они всё ещё считают его раздолбаем и разгильдяем. Не знают, насколько всё изменилось.

— Кирилл, едем домой, — сбоку с трагическими интонациями сказала мама, хорошо, что не заломила руки. — До получения результатов экспертизы тебя отпускают домой, мы договорились. Это дней пять.

Радость вспыхнула тысячами солнц. Он так и знал, не обманулся! Родаки вытащили его! Как замечательно иметь отца-депутата! Ему больше не придётся возвращаться в эту жуткую помойку, которой он весь провонял! Воля! Свобода! Дом! На последней мысли, когда при слове «дом» представил деревню и проезжающий по щебеночной дороге в клубах пыли и выхлопных газов красный мотоцикл, Кирилл запнулся: он не вернётся в деревню — его увезут домой, именно домой, даже не в свою «двушку», а в родительскую квартиру, под их пристальный круглосуточный контроль. О деревне и Егоре можно забыть навсегда.

Кириллу сразу стало тоскливо, на душе заскребли кошки. Расхотелось уходить из изолятора. Уж лучше здесь честно дождаться суда, честно отмотать срок, а потом с чистой совестью делать всё, что захочет. Тогда не придётся слушать родителей, можно будет из зоны сразу отправиться к Егору, предстать пред ним отбывшим наказание за проступок человеком. Наверняка Егор оценит такое его раскаяние.

Только и в тюрьму не хотелось. В тюрьме страшно и долго, через два дня своё благородство проклинать начнёшь. Куда угодно, только не в тюрьму.

— Кирилл? — позвал отец. — Тебе особое приглашение нужно? Или тебе здесь понравилось?

Отец с матерью стояли с суровыми лицами. Ясно, приняли его ступор за обычные норов и распиздяйство. Изливать им душу не хотелось, но надо было как-то оправдать двухминутное выпадение из реальности. Он оторвался от стены, потёр занемевшие руки.

— Меня отпускают, а Пашку?

— Это пусть его родители разбираются, — отрезал отец. — Пойдём, нам здесь больше делать нечего. Поговорим дома, не на людях.

Кирилл вышел из этого кабинета, чтобы зайти в другой, где молодой незнакомый лейтенант, наверное, только заступивший на смену, вернул ему документы, смартфон и шнурки. Потом Кирилл подписал несколько бумаг, ещё один офицер, с майорскими звёздочками, посоветовал ему вести себя тихо, не нарушать закон и без промедления явиться по повестке.

Идя по коридору, выходя из здания, Калякин оглядывался, но Пашки так и не увидел.

27

Шёл четвёртый день домашнего заключения. Надсмотрщиком большую часть времени выступала мать, Кирилла от неё тошнило. После сокрушительной головомойки сразу по приезде домой, тему вслух не затрагивали. Мать ходила по квартире с постным лицом, вздыхала над своей несчастной судьбой, иногда с упрёком риторически вопрошала: «Ну чего тебе не хватало?» или «Долго ещё будешь нервы мотать?» Кирилл молчал, закрывался в своей комнате. С отцом, приходившим поздним вечером, старался вовсе не пересекаться. Молча, сжав зубы, преодолевая лень, выполнял поручения, которые ему давали, но все они были в пределах ста пятидесяти квадратных метров их элитной жилплощади — убрать в комнате, помыть полы, почистить раковину или унитаз.

Скрестив ноги, Кирилл сидел на широкой двуспальной кровати, с ноутбуком на коленях. Всё осточертело. Сначала, очутившись дома после недели в глуши и ночи в камере, он возликовал — мягкая чистая постель, высокие потолки, широкие окна с пластиковыми рамами, бытовая техника, кондиционер! Интернет! Интернет — окно в мир! Он забыл обо всём и ринулся списываться, созваниваться с друганами и знакомыми, написал нескольким тёлкам, договорился на вирт. Часы летели незаметно, тем более, что о своей участи больше не беспокоился. Нанятый адвокат с очень хорошей репутацией с большой долей вероятности предположил, что конопля технического сорта и не является запрещенным растением. Он выяснил, что поля недалеко от той плантации принадлежали обанкротившемуся восемь лет назад заводу по изготовлению пеньки, на них росли не являющиеся наркосодержащими сорта конопли. Ещё он добавил, что полицаи об этом тоже наверняка знали, но не сообщали от скуки и ради профилактического устрашения, обязанность у них такая — реагировать на звонки и всё проверять. Тем более в райотделе преступность на уровне воровства кур из курятника и металла с дач, им громкие дела нужны для звёздочек на погоны. А чтобы клиентов окончательно успокоить, сказал, что «настоящие» посевы конопли охраняются хозяевами и к ним за километр никого не подпустят.

Кирилл ждал результатов экспертизы травы только для того, чтобы его выпустили из-под домашнего ареста. Хотя бы в клуб, хотя бы в магазин или просто на лавочку у подъезда.

У Пашки тоже был адвокат, подешевле. На звонки и сообщения по неведанным причинам Машнов не отвечал.

Дверь открылась без стука. Вошла мать, с поварёшкой в руке, даже за плитой одетая как на праздник.

— Картошка готова, иди ешь. С сосисками или котлетами?

— С котлетами, — буркнул Кирилл. Картошку-пюре он обожал, как и паровые котлеты. — Сейчас, с Никитосом договорю…

— Поменьше в Интернете своём сиди, — проворчала мать и закрыла дверь с обратной стороны.

Кирилл перевёл взгляд на окно сообщений сине-белой социальной сети. Никитос спрашивал, чего он тухнет дома, когда на дворе международный день пива. Отмечать, мол, надо, отрываться, употребляя сей чудесный напиток в компании старых друзей и доступных красавиц.

Кирилл посмотрел в окно, постучал пальцами по чёрной пластмассе ноутбука, залез в трусы и почесал яйца. Только вчера их побрил, и теперь они чесались с адской силой. Потом занёс руку над клавиатурой, на секунду завис и, наконец, написал: «Иди на хуй, придурок». Следующим сообщением пояснил, чтобы одногруппник не обиделся; «Не трави душу. Предки со всех сторон обложили».

Пива Кирилл хотел, а страстного секса без обязательств — ещё сильнее. От дрочки рука болела. Но уже через двое суток сумасшедшего общения с приятелями и тёлочками, он понял, что смертельно устал от них. Прежние знакомые, с которыми много лет весело отрывались, вдруг стали скучными. Больше того — нестерпимо бесящими. Калякин долго подбирал подходящее для их описания слово и нашёл его — тупое быдло. Раньше за такое сравнение в драку бы полез, унижать бы стал, затравил бы человека, потому что общался только с правильными пацанами и милыми малышками, и вдруг словно прозрел. Вот так ни с того, ни с сего научился различать настоящее быдло. И вдруг не о чем стало с ними говорить.

На часах было около двух часов дня. Кирилл закрыл ноутбук, не дожидаясь ответа, отложил его на подушку, подключил питание. В спальне было жарко, потому что кондиционер он включал только утром. Даже в одних шортах, — не тех, что брал в деревню, те так там и остались, — было жарко.

Как только открыл дверь, в нос ударил вкусный запах котлет, защекотал ноздри. Мать на кухне уже положила ему в тарелку горку пюре и три исходящие паром котлеты. Рядом поставила салатницу с салатом из свежей капусты, моркови и каких-то красненьких кусочков, вроде бы, помидоров. Подала хлеб и сыр.

— Видишь, как я о тебе забочусь? — упрекнула она, загружая миски, ложки и тёрку в посудомоечную машину.

— Вижу.

Он только хотел сесть, как хлопнула входная дверь.

— Кто это? — насторожилась мать и, бросив грязную посуду, пошла в прихожую смотреть. Кирилл замер над столом, прислушиваясь. Они никого не ждали. Но голос был отцовский. Странно, что папа вернулся раньше девяти вечера.

Кирилл опять собрался сесть и начать есть картошку с так вкусно пахнущими котлетами, но услышал отца, прибавившего громкость.

— Кирилл дома?

— Куда ж я денусь? — скривился Кирилл, уже с сожалением направляясь в прихожую. Отец в этот момент завершил мысль:

— Будем ему сообщать или пусть помучается?

— Что сообщать? — спросил сын, возникая в дверном проёме. Отец стоял перед зеркалом и приглаживал густые тёмно-русые волосы, без единого седого волоса в его сорок четыре. Светло-фиолетовая рубашка на его спине взмокла от жары. Он обернулся, посмотрел на сына, на жену. Та стояла, сосредоточенно вытирая влажные руки бумажной салфеткой, молчала. Это означало, во-первых, что она отдала право выбора главе семьи, а, во-вторых, что понимала — угроза лишь шутка и очередной вынужденный воспитательный момент, держать отпрыска в неведении никто не собирается.