Селянин (СИ) - "Altupi"

Егор…

Его глаза…

Больше Кирилл ничего не видел, он тонул в них, как в зачарованном омуте.

Вот эта встреча! Он ждал её бесконечно долгое время, не спал ночами, выучил наизусть одиннадцать цифр его телефонного номера, но так и не позвонил. Он произносил это имя, он хотел это тело. Представлял, как они вместе будут пить пиво, сидя перед телевизором на скрипучем диване, а потом займутся любовью. Будут повторять это снова и снова, пока силы не иссякнут и кончать не придётся на сухую. Представлял, как расскажет Егору о своих чувствах, уверит его, что исправился, что посмотрел на мир под другим углом и разделил белое и чёрное.

Что больше не нужен на земле ни один человек. Потому что ни у кого на земле нет таких удивительных глаз.

Но в глазах этих застыл испуг. И сам Егор застыл в той позе, в которой его застал визит незваного гостя — с одной ногой на средней ступеньке, второй — на верхней, правая рука опирается о стену дома. Он не двигался и снова смотрел на Кирилла, как на бешеную собаку, соображая, то ли не шевелиться и притвориться частью экстерьера, то ли найти палку и попытаться отбиться. Но не в коем случае не показывать страх.

Егор был не рад ему. Улыбка на лице Калякина стала меркнуть, он вспомнил при каких обстоятельствах они виделись последний раз, вспомнил разговор у ментовского «уазика». Наверняка, Егор посчитал, что к нему пришли мстить за анонимный звонок в ментуру. Да, от прежнего Кирилла Калякина такого вполне можно было ожидать.

— Егор… — не сходя с места, произнёс Кирилл. Остатки его улыбки ещё не стёрлись. Он очень хотел, чтобы Рахманов проникся его настроением. Воодушевлением. Радостью встречи. Но Егор не проникся, только переставил ногу на средний порог и стену бросил. Ждал подвоха.

— Егор, — повторил Кирилл, уже чувствуя себя придурком, — я не за разборками пришёл. Я тебе ничего не сделаю.

— Зачем тогда?

— Странно, да? — Кирилл прошёл во двор, сел на стоявший посередине чурбак для колки дров, сунул руки в карманы. — Я этот Мухосранск ненавижу, сидел тут только ради бабосов с конопли, меня повязали, освободили и вот я снова здесь, стою во дворе человека, который меня сдал. Спрашиваешь, зачем я приехал?

Егор молчал.

Кирилл вздохнул, будто в самом деле надеялся услышать его ответ.

— На тебя я приехал посмотреть.

Выходило всё не то и не так. Как-то неправильно звучали интонации — без тепла, любви, нежности, которые разливались в душе, но в голос не перетекали. Кирилл не умел их выразить. Это расстраивало и злило. Особенно выводило из себя, что Егор не понимает, не помогает ему раскрыться, вытащить эти чувства наружу.

— Посмотрел? — Егору не терпелось избавиться от визитёра.

— Егор, ну что ты, ей-богу?! Я же к тебе по-нормальному пришёл! Не обвиняю тебя ни в чём! Ну заморочился я с хуйнёй, с коноплёй этой, ну сдали вы с банкиршей меня — я тебя понимаю, как человека, ты не мог иначе поступить. И что? Вот он я, выпустили меня, все обвинения сняли. Конопля эта хернёй технической оказалась, только позорился… Паша всё: «Нормальная, нормальная, бабла срубим!» Я тебя понимаю, Егор, очень хорошо понимаю. Ты за брата своего бьёшься и за деревню эту…

— Спасибо. Уходи.

В груди кольнуло от несправедливости. Кирилл встал, приблизился к порогам, задрал голову, чтобы смотреть в лицо Егору. Комарушки вились толпами, жундели над обоими ушами, в сарае визжали свиньи, вдалеке тишину нарушали петухи и лягушки. Проклятая живность лезла в объяснения людей.

— Егор, да что с тобой не так? Я тебе встречаться предложил!.. Помнишь, когда ты меня из лужи выталкивал?..

— И что я ответил?

— Ты ответил… Да ты ничего не ответил! Сел и уехал!

— Может, это и был ответ?

Кирилл подумал, что Егор подкрепит сарказм усмешкой, но это было не так. Не было ни усмешки, ни, наверно, сарказма. К счастью, первоначальный страх тоже изгладился. Появилась какая-то усталая отстранённость, грусть, направленная глубоко в себя. Наверняка было ещё что-то, чего Кирилл не заметил: он плохо умел читать лица, слабо разбирался в людях.

Саркастический или нет, ответ его опечалил, но Калякин был не из тех, кто смиряется с отказом.

— Почему ты отказываешься? Нормально объяснить можешь? Я разве прыщавый жирдяй?

— А ты разве пидор?

Грубое словцо, за которое в свой адрес раньше на британский флаг был готов порвать, острым лезвием резануло по ушам, однако Кирилл сдержался. Предположил, что Егор специально выбрал наиболее оскорбительную форму. Мысли над ответом разметались в разные концы света. И «да», и «нет» не подходили. Отрицание способно отпугнуть Егора, вызвать новый поток негатива, а утверждение значило, словно раскалённым тавро, заклеймить себя гомосеком, отныне и навсегда и возврата назад не будет. Но разве он собирается идти на попятную?

Солнце немного сместилось, и теперь на лице Егора лежала серая тень от угла веранды.

— Нет, я не… — Кирилл всё-таки выбрал наиболее близкое к правде. Замолчал, облизал губы и развёл руками. — Егор, это вообще важно? Я ведь извинился за своё ебанутое поведение. Тебе мало? Я извинюсь ещё раз. Извини. Извини, я знаю, что урод. Я исправился. На тебя посмотрел и исправился. Будешь со мной встречаться?

Рахманов молчал. Его взгляд упирался в сложенные в углу двора пустые деревянные ящики, а по сути был направлен внутрь себя, в свои думы. Руки, тонкие, но с рельефом мышц, висели вдоль худощавого узкого тела.

— Молчание знак согласия? — пошутил Кирилл.

— Нет, — Егор поднял глаза. — Уходи, Кирилл. Мне за коровой пора.

Егор сошёл с порожек, демонстрируя занятость, но Калякин шагнул ему наперерез, схватил за голые предплечья. Чужая тёплая кожа, почти без волосяного покрова, отдалась в сжимавших пальцах приятной волной.

— Хорошо, не надо ответа сейчас, подумай. Завтра на две недели я лечу отдыхать на Кипр, вернусь, приеду и тогда поговорим. Договорились? Две недели на обдумывание хватит? Ты мне реально нравишься, я хочу, чтобы мы были вместе, я даже гомофобом быть перестал, всех друзей на хуй послал, мне нужен только ты.

Егор медленно согнул руки в локтях и развёл, сбрасывая тиски. Смотрел в глаза своими удивительно чёрными, что радужка сливалась со зрачками, глазами.

— Приятного отдыха, Кирилл. Мне действительно некогда: корова мычит, доить пора.

Егор прошёл к калитке и распахнул её настежь, недвусмысленно намекая гостю выметаться. Калякин колебался. Проклинал блядскую корову, мычание которой он теперь тоже различал, затерянное среди других звуков природы. И вдруг на него, как откровение, снизошло понимание, какую хуйню только что наговорил. Улетает отдыхать на Кипр. От-ды-хать, веселиться, когда внезапно любимый человек прикован к земле грузом забот! Для Егора его планы, должно быть, звучат как насмешка и мощнейшее доказательство нелюбви, их социального и, главное, интеллектуального различия. Егор, Кирилл руку давал на отсеченье, никогда бы не бросил товарища в трудном положении, не смог бы спокойно лежать на пляже, зная, что его любимому не на что купить даже лишние пять литров бензина. Егор беден и привязан к деревне не потому что глуп и ленив, а потому что исходные обстоятельства сложились на порядок хуже. Жизнь несправедливая штука, она несправедлива к лучшим.

Колеблясь, но уже по другому поводу, Кирилл всё же вышел со двора. Только не пошёл своей дорогой, а развернулся к Егору.

— Хочешь, я с тобой схожу? Хочешь, помогу?

— Нет, не надо.

Пальцы Егора лежали на выступающем за доски калитки краю щеколды. Длинные, тонкие, с небольшими ногтевыми пластинами, погрубевшие от постоянной тяжёлой работы, с въевшимся под кожу травяным соком, мазутом или ещё чем-то не до конца отмывавшимся — они были по-настоящему мужскими. Всё его невысокое узкое тело тоже было мужским, без капли женственности, присущей телевизионным пидорасам. От парня исходила мощная энергия его сильной воли, нерушимой верности его собственному кодексу чести. Кирилл физически ощущал, как попадает под её влияние.