Спецназ. Притворись моим (СИ) - Алекс Коваль

Разговор с родителями, который состоялся накануне вечером, выпил из меня все соки. Я призналась. Рассказала все: про фикцию, про то, что Никита просто помогал. Папа был в ярости. Мама плакала. Они чувствовали себя обманутыми, и я их понимала. Я чувствовала себя последней дрянью.

Но самое страшное было не в признании лжи. Самое страшное было признаться самой себе в правде.

Я люблю его.

Я, Ира Агапова, которая всегда смеялась над розовыми соплями и верила только в легкий флирт, влюбилась по уши в сурового спецназовца, которому тридцать пять, у которого за плечами тяжелый опыт и которому нужна нормальная, взрослая женщина. Жена. Тыл.

А я? Я — студентка, у которой в голове ветер, сессия и вечеринки. Я — ходячая катастрофа. Я — проблема.

Вероника, эта гадюка, была права. Что я могу ему дать? Молодость? Это проходит. Проблемы? Этого у меня навалом. Я даже не знаю, кем хочу стать, когда вырасту, а он уже состоявшийся мужчина. Ему нужна семья, настоящая. А я не готова. Я боюсь. Я не хочу ломать ему жизнь своими метаниями.

Поэтому я решила сбежать.

Как только за окном забрезжил серый зимний рассвет, я, стараясь не скрипеть половицами, сползла с кровати. Руки тряслись так, что я не могла попасть в рукава свитера. Зубы стучали, хотя в доме было тепло.

Я собирала вещи хаотично, запихивая платья и джинсы в сумку комом. Плевать, что помнутся. Плевать на все. Главное — уйти до того, как проснутся родители. И до того, как приедет Никита. Он ведь обещал приехать утром.

Если я увижу его глаза… Если он снова посмотрит на меня так, как смотрел эти два дня — с нежностью и теплом, — я не смогу уйти. Я сломаюсь. Я кинусь ему на шею и останусь. А потом, через год или два, когда страсть утихнет и начнется быт, я его разочарую. Или он поймет, что связался с ребенком. И возненавидит меня.

Лучше уйти сейчас. На пике. Оставить о себе память как о яркой вспышке, а не как о ноющей зубной боли.

Я нашла на кухне листок бумаги и ручку.

Писала быстро, глотая слезы. Буквы прыгали, строчки ползли вниз.

«Мам, пап, простите меня…»

Я писала это для них. Объясняла, что люблю их, что мне стыдно. И в конце приписала то, что так и не смогла сказать ему в лицо. Что я его полюбила. Пусть родители знают.

Оставила записку на кухонном столе, прижав ее сахарницей. Вызвала такси.

Вышла из дома, как вор, — тихо, озираясь, с тяжелой сумкой наперевес. Даже не попрощалась. Ушла по-английски. Только сердце оставила там, в этой комнате, где мы провели прекрасные часы вместе.

И вот теперь я здесь. В аэропорту. До рейса остается всего ничего.

Телефон снова оживает в кармане. Длинная вибрация. Звонок.

Я достаю его. На экране фото Никиты. То самое, где он улыбается уголком губ, щурясь от солнца. Я сделала этот кадр вчера на горнолыжке, пока он не видел.

Палец зависает над зеленой кнопкой.

Так хочется услышать его голос. Хоть на секунду. Пусть орет, пусть ругается матом, пусть разносит меня в пух и прах своим командирским тоном. Лишь бы просто услышать этот низкий, хриплый тембр, от которого мурашки бегут по коже.

«Ира, не будь дурой», — говорю я себе, кусая губу до крови.

Если отвечу — разревусь. Начну оправдываться, нести чушь. Или, что еще хуже, он уговорит меня вернуться. Он умеет убеждать. А я не умею ему отказывать. Я слабая. Рядом с ним я превращаюсь в пластилин.

Нет. Решение уже принято. Билет куплен. Мосты, если не сожжены, то уже политы бензином и я стою с зажженной спичкой.

Я сбрасываю вызов. Нажимаю кнопку блокировки сбоку, чтобы экран погас.

Прости, Никит. Ты найдешь себе кого-то лучше. Кого-то взрослого, серьезного. Женщину, которая будет готовить тебе борщи, а не покупать пельмени. Женщину, которая не будет влипать в истории на ровном месте.

— Объявляется посадка на рейс семьсот тридцать два Челябинск — Санкт-Петербург, — разносится по залу механический голос.

Я вздрагиваю, как от удара током. Кофе в стакане плещется, капая на джинсы, но мне все равно.

Пора.

Подхватываю сумку, которая кажется неподъемной, словно в ней лежат не шмотки, а кирпичи, и плетусь к стойке регистрации. Ноги ватные, каждый шаг дается с трудом, будто я иду сквозь вязкое болото. Голова гудит от бессонницы и слез.

Я показываю паспорт девушке в форме, даже не глядя на нее. Она что-то говорит, желает приятного полета. Я киваю, как болванчик.

Приятного полета? Серьезно? Да я лечу в ад своего собственного одиночества.

Прохожу контроль, досмотр. Все как в тумане.

«Рамка не запищала? Нет. Проходите».

«Воду выкиньте».

Я делаю все на автомате. Робот Ира. Модель «Разбитое сердце два ноль». Функция «счастливая жизнь» отключена за неуплату.

Иду по трапу. Холод просачивается даже сюда, кусает за щеки. Наконец я в самолете. Салон полупустой. Мое место у окна. Слава богу. Можно будет отвернуться к иллюминатору и сделать вид, что я сплю, чтобы никто не лез с разговорами.

Запихиваю сумку на полку. Сил нет даже поднять руки, но я справляюсь. Падаю в кресло. Пристегиваю ремень. Щелчок замка, как последняя точка в нашей истории. Все. Обратной дороги нет.

Я откидываю голову на подголовник и закрываю глаза. Веки горячие, пекут.

В темноте перед глазами сразу всплывает его лицо. Его руки на моей талии. Его шепот: «В этой голове уже давно только ты одна…».

Слеза предательски выкатывается из-под ресниц и ползет по щеке, оставляя мокрую дорожку. Я зло смахиваю ее рукой.

Ну вот зачем он появился в моей жизни? Жила бы себе спокойно, училась, отбивалась от бывшего. Нет же, надо было вляпаться в спецназовца! Героя-любовника, блин. Спасателя.

Я так по нему скучаю, что физически больно дышать. Грудную клетку словно сдавливает железным обручем, и каждый вдох дается с трудом.

Хочется написать ему. Хоть одно сообщение. «Я люблю тебя». Или «Не ищи меня». Или просто смайлик. Но я сжимаю телефон в руке и не включаю экран. Нельзя. Надо быть сильной.

Слышу возню в проходе. Кто-то тяжело дышит, шуршит курткой. Люди рассаживаются. Голоса сливаются в монотонный гул.

Потом звук падающей сумки на верхнюю полку прямо над моей головой. Тяжелой такой сумки, судя по звуку. Брякнуло знатно.

Я даже не открываю глаз. Мне все равно, кто там сядет. Пусть хоть слон, хоть папа Римский. Главное, чтобы молчал и не трогал меня. Я просто хочу уснуть и проснуться уже в Питере, где начнется моя новая жизнь без Сотникова.

Человек плюхается на соседнее место. Кресло скрипит. От соседа пахнет морозом и… чем-то до боли знакомым.

Этот запах.

Терпкий. Мужской. Смесь парфюма, табака и чего-то неуловимого, что заставляет мое сердце пропустить удар, а потом забиться в бешеном ритме, ломая ребра.

Нет. Не может быть. У меня галлюцинации на почве недосыпа. Мне чудится.

Я боюсь открыть глаза. Боюсь, что сейчас поверну голову, а там какой-нибудь незнакомый дядька с похожим одеколоном.

— К тебе или ко мне, Ириска? — раздается над самым ухом низкий, бархатный голос. С той самой насмешливой интонацией, которая всегда бесила меня и заводила одновременно.

Меня словно ледяной водой окатили.

Я распахиваю глаза. Резко поворачиваю голову, рискуя свернуть шею.

И забываю, как дышать. Воздух застревает в горле колючим комом.

Рядом, вальяжно откинувшись на спинку кресла, сидит Никита.

Живой. Настоящий.

В своей темно-синей парке, расстегнутой на груди. Волосы слегка растрёпаны, будто он бежал. На щеках румянец с мороза.

Он смотрит на меня своими невозможными глазами, в которых пляшут черти. Уголок его губ ползёт вверх в наглой, самоуверенной ухмылке. Выглядит так, словно мы встретились в кафе за углом, а не в самолёте, улетающем за тысячи километров.

— Что?.. — выдыхаю. Голос срывается, звучит сипло и жалко.

Я моргаю. Раз. Другой. Уверенная, что он сейчас исчезнет. Растает, как мираж в пустыне, как утренний туман.

Но Сотников не исчезает. Он наклоняется ко мне чуть ближе, и я чувствую жар, исходящий от его тела.