Любовь моя, Анайя - Миллер Ксандер

Анайя в совершенстве овладела искусством находить вены, и ее попросили ввести крошечную иглу-«бабочку» шестнадцатого калибра. От лампы исходил тревожный свет, керосиновый дым щипал глаза. Сестры уже пробовали найти сосуды на ручке, ножке и в локтевой впадине ребенка, поэтому Анайя выбрала единственную прощупываемую вену на теле и ввела «бабочку» туда, в яремную вену. Потом положила иголку и закрепила трубочку пластырем.

Потом она вышла на улицу, в этот несчастный рождественский день. Накрапывал дождик, над туманной низиной кружили серые водоплавающие птицы. Девушка посмотрела в сторону Мон-Нуа, но не смогла разглядеть вершину сквозь дымку. Приближалась годовщина свадьбы. Анайя вытерла с лица дождевые капли и отправилась проведать мать малыша.

— У нее гипотензия, — сообщила Верна. — И этот отстраненный взгляд, когда человеку уже мало чем можно помочь.

Пациентка лежала с приоткрытым ртом, губы были обведены запекшейся белой полоской слюны. Кожа стала пергаментной и утратила блеск.

— Сколько ей лет? — спросила Анайя.

Верна показала ей удостоверение личности.

— Восемнадцать. Она из Фолибете. Фабиола д’Айити.

Анайя побледнела. Взгляд ее затуманился.

— Что с тобой? — встревожилась Верна. — Ты не заболела?

Она последовала за Анайей через дезинфекционную ванну для ног в «зеленую зону».

— Я прочла тот список столько раз, что практически выучила его наизусть, — сказала Анайя. Она вошла в палатку-столовую, сняла с крючка свой рюкзачок и вытащила накладную. — Вот, смотри. Сабина д’Айити. Двадцать лет. Из Фолибете.

— А этой всего восемнадцать, — возразила Верна, — и ее зовут Фабиола.

После окончания смены Анайя не ушла домой. Она отправилась в палатку администрации, легла на койку и забылась беспокойным сном. В одиннадцать часов утра медсестра дневной смены разбудила девушку, сообщив, что Фабиола уже проснулась и, если Анайе еще нужно, она может с ней поговорить. Анайя поставила ноги на землю и протерла лицо. Ей потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, почему она до сих пор здесь.

— Как мальчик? — спросила она.

Медсестра на мгновение закрыла глаза.

По утрам женское отделение представляло собой тяжелое зрелище. Пациентки лежали голые, завернутые в одеяла из золотой фольги. С потолка свисали трубки капельниц. Сестринский пост находился у входа, стол был завален папками и справочниками; здесь трудилась команда усталых женщин.

Фабиола д’Айити сидела на койке и пила через соломинку солевой раствор, когда к ней подошла Анайя и представилась, сообщив, что она медсестра детского отделения.

— Мне так жаль вашего сына, — начала она.

Фабиола поморщилась и застыла над койкой.

— Нет, — ответила она.

— Мы сделали все, что могли, — продолжала Анайя.

Фабиола рыгнула и вытерла рот тыльной стороной ладони.

— Одна из медсестер держала его на руках до самого конца. Он как будто заснул.

Фабиола выплюнула солевой раствор в ведро.

— Нет. Я ему не мать, — ответила она наконец. — Я тетя.

Протокол о локализации эпидемии требовал, чтобы всех пациентов по возвращении в общество сопровождали специалисты по гигиене. Они должны были следить за дезинфекцией частных домов и надзирать за похоронами, чтобы не допустить загрязнения канализации. Для этих целей в распоряжении медиков имелось несколько мотоциклов, но Анайя убедила начальство выделить ей один из фургонов скорой помощи. И отправилась в путь в кузове вместе с Фабиолой, которая была измучена, но держалась стойко. Она лежала на каталке, иссохшая, как соленая рыба. В клинике девушке дали бутылку воды, и она потягивала ее через соломинку.

— Нам обещали дать дом, если мы останемся, — рассказывала Фабиола. — Но прошло три месяца, потом пять. Мы всё еще торчим там, в парке Жана-Мари Венсана, под солнцем и дождем. Нам дают немного риса и все время уговаривают подождать еще.

Анайя достала из рюкзачка накладную и показала Фабиоле.

— Мой муж был бруэтье, — сказала она. — Раньше он возил телевизоры и матрасы, но в вечер после землетрясения превратил свою тележку в карету скорой помощи.

Фабиола оторвалась от соломинки.

— Так, значит, ты и есть та студентка-медсестра, до которой он пытался добраться?

— Откуда ты знаешь?

— Моя сестра до сих пор о нем твердит. Какой он был замечательный, какой преданный. Послушать ее, так можно решить, что он ее муж, а не твой. Она даже ребенка назвала в его честь.

— Кто?

— Моя сестра. Своего сына. Ты не знала?

Дыхание Анайи стало настолько поверхностным, что она едва ощущала вдохи и выдохи.

— Сестра окрестила его Алонзо, но мы чаще всего звали его Зо, как бруэтье.

Машина скорой помощи резко накренилась и остановилась. Минуту спустя гигиенист открыл дверцу.

— Добро пожаловать в Жан-Мари Венсан, — сказал он.

Лагерь, в котором проживали д’Айити, представлял собой наспех сооруженный квартал — ночной кошмар многих матерей. Палатки были разбиты на неровном участке рядом со старым военным аэродромом и для устойчивости связаны друг с другом, но Анайя подумала, что первый же тропический шторм в мгновение ока сдует это сооружение.

Фабиола отвела их за старую взлетную полосу и познакомила с сестрой. Сабина д’Айити, подобно прочим местным проституткам, ходила босиком, в поношенном лифчике и трусах. Прическа ее была готова только наполовину, она держала в руках конец незаконченной косички. Увидев сестру без сына, Сабина тут же поняла, что он умер.

— Я рада! — воскликнула она. — Очень, очень рада! — женщина упала на колени, и ее косичка расплелась. — Он нашел выход из этого кошмара, а все остальные мечутся здесь, как рыба, угодившая в сети.

Малыш был ее единственным ребенком, но ей по-прежнему нужно было кормить Фабиолу и маленького брата.

Не было нужды спрашивать, голодны ли они: по взгляду мальчика, брошенному на нее, Анайя догадалась, что тут давно недоедают. Эта семья так и не получила приличного жилья и обитала в двускатной палатке, сооруженной из их собственного постельного белья. Стенки были сшиты зубной нитью, которую иностранцы выдавали для ухода за полостью рта.

Гигиенист носил облачение солдата химзащиты — комбинезон с капюшоном и хирургическую маску — и был вооружен аэрозольным распылителем с хлорированной водой. Когда он вторгся в палатку, оттуда с криками выскочили несколько детей. Гигиенист подготовил аэрозоль к разбрызгиванию, навел сопло, точно дуло пистолета, и нажал на спусковой крючок. Из отверстий с обеих сторон вылетели пахнущие отбеливателем облачка.

Вскоре гигиенист вышел, вытаскивая на солнечный свет убогую обстановку. Вся она была продезинфицирована. Люди сидели на разбитых пеноблоках, спали на ящиках из-под соленой рыбы, еду готовили на трех больших камнях. Анайя послала младшего брата Сабины купить угля, и уже скоро семейные обноски кипятились в котле с водой.

После наступления темноты ребенка, положенного в пустой ящик из-под соленой рыбы, похоронили в зарослях рядом со старой взлетной полосой. Сабина заговорила первой. Рассказала, что, когда началось землетрясение, она рожала, и вдруг стены вокруг нее рухнули, как стены Иерихона.

— Только трубы не вострубили.

После этого схватки прекратились.

— Как будто малыш понимал, в какой мир он приходит, и передумал появляться на свет.

Больше всего Сабина удивлялась, почему Бог позволил ему пережить землетрясение только для того, чтобы убить его сейчас холерой.

— Какой в этом смысл? — вопрошала она.

Надгробную речь произнесла проститутка по имени Се Азу, матриарх и глава их общины.

— Бог дал нам тела не для того, чтобы мы губили их проституцией, — сказала Се Азу. — Однако жить на этом острове — все равно что взбираться на гору задом наперед. Приходится время от времени оборачиваться, чтобы посмотреть, что впереди, и когда это делаешь, будущее выглядит мрачным. Хотя мы все заслужили право сказать: «Я не могу тебе помочь, у меня своих проблем по горло», ни в коем случае нельзя этого говорить. Даже если война идет за каждый кусок хлеба, — заключила женщина, — давайте не воевать с соседями.