Любовь, которую ты вспомнишь (СИ) - Сивая Рина

Каждый раз механизм был один и тот же. Сначала – леденящий душу спазм, будто кто-то выдернул вилку из розетки, и весь мой внутренний свет, вся способность мыслить гасла. Потом – оглушительная тишина в голове, в которой стучала только одна животная мысль: «ТЕРЯЮ». А затем накатывала та самая волна, знакомая до тошноты. Та, что стирала меня как личность, оставляя лишь слепой, первобытный инстинкт бежать, кричать, биться. Врачи называли это панической атакой. Для меня же это было вселенское крушение, в котором не было места разуму, были только слепой ужас и абсолютная беспомощность. В такие минуты я не могла не кричать. Не могла не плакать. Не могла себя контролировать. Мое тело и психика выключались, оставляя лишь древнюю программу выживания, которая выглядела со стороны как истерика.

И вот теперь это письмо. Официальный бланк. Юридические термины. Тот же самый холодный ужас. Та же самая система, но теперь против меня настроен не завистливый аноним, а его отец. И снова эта огромная волна поднималась из груди, сдавливая горло, замораживая изнутри. Кончики пальцев онемели, а в груди колотилось что-то маленькое и перепуганное. Сознание металось, и я чувствовала, как знакомый, ненавистный вихрь паники начинал закручиваться где-то глубоко, сметая все на своем пути – логику, самообладание, достоинство.

– Выпей еще, – голос Паши пробивался сквозь нарастающий гул в ушах, как сквозь толщу воды. Миронов снова подносил бокал к моим губам. – Медленно. Маленькими глотками.

Я послушно делала глоток. Вода казалась обжигающей холодной и безвкусной, словно я пила растопленный снег. Или это я вся – сплошной лед.

Трижды я отстаивала своего сына. Выдержала. Выжила. А сейчас… сейчас у меня отбирали не его здоровье. У меня отнимали его самого. И делал это тот, кто все еще значил для меня гораздо большее, чем просто сухое слово «муж».

– Ань, – диван ощутимо прогнулся, когда Павел опустился рядом и бережно обнял меня рукой за плечо. – Что случилось?

Я не знала, как ему удавалось каждый раз улавливать момент, когда паника меня отпускала, и я становилась способна на объяснения. Но сегодня Миронов ошибся. Вымолвить хоть слово я еще не могла.

Лишь нашла взглядом бумажку, измятой кучкой лежащую на столе, и холодные мурашки вновь табуном затоптались по спине.

К счастью, Паша понял все без слов. Потянулся вперед, подхватил документ пальцами и ожидаемо ничего не понял. Я видела, как он хмурил свои широкие брови, но не находила в себе сил для разговора.

Миронов достал из кармана телефон – свой, вероятно, чтобы прогнать текст через переводчик. Но в тот же момент ожил другой мобильник – мой. Я не дернулась, даже не посмотрела, кто именно желал со мной пообщаться. Тогда Паша проявил инициативу и ответил сам.

– Максим Григорьевич, – поприветствовал он моего адвоката строгим деловым голосом. – Да, Миронов. Да. Объясните, что…

Дальше Павел долго молчал, наверняка выслушивая все то, что мне ранее объяснял Шах. Лишь один раз за разговор он позволил себе вопрос:

– Что именно вы предлагаете?

И снова длительное молчание, окончившееся уверенным:

– Да. Делайте. У вас полный карт-бланш в этом вопросе.

Наверняка в другом состоянии меня бы разозлило, что решения касательно моего будущего принимаются без моего ведома, но именно в ту минуту мне было плевать на все. Апатия, неизменно накрывающая после паники, уверенно проникала в мысли, успокаивала чувства и замедляла сердцебиение вместе с дыханием. Но хотя бы позволяла разуму соображать четче.

– Что вы решили? – отставив полупустой бокал на стол, я повернулась к Паше. Он уже закончил разговор и теперь сидел, погруженный в свои мысли.

Несколько мгновений он внимательно изучал меня глазами, словно решал, готова ли я выдержать его следующие слова, но все-таки признавался:

– Шах подаст иск о разводе от твоего имени. И запросит обеспечительные меры в отношении твоего мужа. Диего не сможет приближаться к вам или общаться любым другим способом.

Понимание осело горечью на языке. Я не хотела, чтобы все заканчивалось так, ведь верила, что между мной и Ди действительно возникли чувства – прошлый или настоящие, не важно, главное – что искренние. Но попытка отобрать у меня сына ломала все: и мою веру, и мою любовь.

Поэтому я только кивнула, утыкаясь взглядом в коленки. Наверное, так действительно будет лучше – меньше соблазнов, меньше лжи. С глаз долой – из сердца вон. Должна же эта поговорка хотя бы со второго раза сработать?

Паша еще недолго покопался в моем телефоне, после чего так же молча отложил его на столик. И сжал мою руку своей широкой ладонью.

– Ань, все будет хорошо, вот увидишь, – попытался он меня убедить в том, во что сам, возможно, не верил. – Ты, главное, не переживай. Ты нужна сыну.

Словно в ответ на его слова из спальни в компании Леры вышел Александр. Его глаза были красными, что будило чувство вины, но слез видно не было. Сын сразу же бросился ко мне, а я одним толчком выныривала из состояния, в которое меня загоняла паника, и крепко прижимала малыша к себе.

– Прости, солнышко, – шептала я в макушку малыша, чувствуя, как очередная порция слез вырывается наружу. На этот раз – виноватых. – Я напугала тебя, да?

Саша кивнул, чуть отстранился и посмотрел на меня своими пронзительными голубыми глазами.

– Мам, а если папа попросит у тебя прощения, ты его простишь?

Его вопрос повис в воздухе, острый и недетский, словно шип, впившийся мне в самое сердце. Я замерла, чувствуя, как спина снова застывает от холодных мурашек. Эти простые слова были куда страшнее любого юридического документа.

Где-то рядом со своим мужем Лера замерла в молчаливом ужасе. Паша напрягся, его пальцы вновь нашли мое плечо, несильно, но ощутимо сжимая. Они оба ждали, что я сейчас сорвусь, снова погружусь в ту пучину паники, из которой только что с таким трудом выбралась.

Но странным образом этого не произошло. Внутри все сжалось в один тугой, болезненный комок, но ледяная волна не накатила. Вместо нее пришла ясность, горькая и безжалостная.

Я посмотрела на сына, на его серьезные глаза, в которых плескалось недетское понимание чего-то самого главного. Он не спрашивал, вернется ли папа. Он спрашивал о прощении. Как будто уже знал, что виноват тот, кто должен был защищать.

Я медленно выдохнула, смахнула с его щеки прядь волос и постаралась, чтобы голос не дрогнул.

– Солнышко мое, есть поступки, которые... – я запнулась, подбирая слова, которые сможет понять ребенок, но которые не будут ложью. – Которые причиняют очень большую боль. Такую, что одно «прости» ее не лечит. Как глубокий порез. Его нужно долго и терпеливо залечивать, и даже когда он заживет, всегда будет напоминать о себе шрамом.

Саша не отводил взгляда, и мне казалось, что он видел меня насквозь, видел всю ту боль, которую я пыталась спрятать.

– Но, если он очень-очень попросит? – не сдавался сын, и в его голосе послышались нотки мольбы. В его мире все еще было просто: провинился – попросил прощения – получил его.

Мое сердце разрывалось на части. Я хотела крикнуть, что нет, никогда, что тот, кто пытался разлучить мать и ребенка, не заслуживал ничего, кроме презрения. Но я видела в глазах Александра не только любовь ко мне, но и ту привязанность, что успел поселить в его душе Диего. Отнять это значило бы причинить сыну еще одну боль.

– Я не знаю, Саш, – ответила я наконец честно, и это была самая горькая правда. – Я не знаю. Сейчас мне очень больно и очень страшно. И, прежде чем думать о прощении, мне нужно понять... как нам с тобой жить дальше. Только вдвоем. И как сделать так, чтобы ты никогда-никогда больше не был так напуган, как сегодня.

Я прижала его к себе, пряча лицо в его мягких волосах, вдыхая его детский, такой родной запах. Он был моим якорем. Моей единственной правдой в этом рушащемся мире. Единственной целью и смыслом жизни.

В комнате повисла вязкая тишина, которую разрушил Павел.