Любовь, которую ты вспомнишь (СИ) - Сивая Рина

Но самые сложные решения мне всегда приходилось принимать самому. И сейчас, кажется, назревало самое сложное из всех.

Глава 62.

Диего Солер

От квартиры матери у меня тоже были ключи, но ими пользоваться я не стал, хоть и сжимал в кулаке. Судя по времени, сеньора Солер уже должна быть дома, вернувшаяся со своего литературного клуба, который основала не так давно. Но на трель звонка никто не отреагировал, и мне пришлось повторить трижды, прежде чем я расслышал шум отпираемого замка.

– Диего? – Мама выглядела как обычно: стильно, собрано, по-деловому даже в домашнем костюме. Накрашенная и со строгим пучком на затылке. – Ты что-то зачастил ко мне!

Она улыбалась, и, наверное, эту улыбку даже можно было назвать приветливой. Но сейчас я не испытывал ничего, кроме презрения, поэтому на материнскую нежность не повелся.

– Это в последний раз, – холодно произнес и я вошел в услужливо распахнутую дверь.

– Чаю? – словно не замечая моего напряжения, предложила мама. – Или ты снова заливаешь в себя кофе на ночь глядя?

Я с трудом удержал раздражение внутри. По дороге сюда я успел договориться с самим собой, оставив на поверхности только холодность и отстраненность, а ярость и обиду затолкав поглубже. Сеньора Солер не воспринимала чужие эмоции, поэтому показывать ей их не стоило. Куда больше весомости придаст напускная бесчувственность, но сейчас она трещала и покрывалась трещинами, грозясь вот-вот рассыпаться осколками.

Даже в таком вопросе, как вечерний кофе, моя мать стремилась принимать решение за меня. И ее слова воспринимались упреком, а не заботой.

– Зачем ты это сделала? – проигнорировав ее вопрос, я задал свой: тот, ради которого и пришел. И прежде, чем она станет увиливать, раскрыл все карты: – Зачем подговорила Елену подать документы на развод от моего имени?

Свое радушие мать быстро растеряла, сменив его более привычным высокомерным выражением лица отъявленной стервы. Почему я раньше этого не замечал? Ведь именно так она смотрела на Анну. «Всегда» – вдруг всплыло в голове. И я был уверен, что относилось оно не к той единственной встрече, которую я застал.

– Разве не этого ты хотел? – равнодушно поинтересовалась она, направляясь на кухню. Будто тема, которую я затронул, была ей глубоко безразлична.

– Я хотел свою семью!

Внутренние установки рушились одна за одной. Спокойствие, равнодушие, отстраненность – они покидали меня, даже не попрощавшись. Зато злость закипала с новой силой. Злость на то, что за меня снова принимали решение.

– У тебя есть семья, Диего! – нравоучительно заявила Габриэлла Солер, замирая в проходе и оборачиваясь ко мне. – Я, Хави, Сара и Мария – мы твоя семья!

Она устремлялась дальше, словно разговор был окончен. Вот так просто: она сказала, а я должен был… что? Принять? Поверить? Согласиться?

Я последовал за ней на кухню, чувствуя, как кафель под ногами буквально плавился от моей ярости. Воздух был густым и терпким от запаха готовящегося мате – горьковато-травяной аромат, который я всегда ассоциировал с родительским домом, сейчас вызывал тошноту.

– Семья? – мой голос прозвучал резко, как хлыст. – Семья не подставляет. Семья не плетет интриги за спиной. То, что ты сделала – это не по-семейному. Это по-свински.

Мать, не моргнув глазом, поставила на стол две изящные фарфоровые чашки вместе с блюдцами.

– Я сделала то, что ты должен был сделать сам еще месяц назад. Ты запутался, милый. Позволил чувствам, причем самым низменным, ослепить себя. Эта женщина... – ее губы скривились в гримасе отвращения, – эта русская авантюристка с ее сомнительными мотивами и ребенком от бог весть кого...

– Он мой сын! – рявкнул я, ударив кулаком по столешнице. Фарфор жалобно звякнул, и мое стремление контролировать эмоции отправилось в бездну. – Мой! Кровь! Плоть! И ты знаешь это!

– О, конечно, – мама язвительно улыбнулась, медленно наливая чай. В обе чашки. Она даже не допускала мысль, что я не буду пить ее чертов мате. – Мы проведем тест ДНК, раз ты так настаиваешь. И если, – оно особенно выделила интонациями последнее слово, – если окажется, что мальчик твой, – мы, конечно же, заберем его себе. Негоже воспитывать ребенка вдали от отца.

– А вдали от матери – можно? – почти рычал я, с трудом сдерживая ярость, грозившую выплеснуться через край.

Габриэлла изящно пожала острыми плечами.

– Вдали от такой матери – еще как.

Она была непробиваемой. Я смотрел на нее, и меня буквально трясло. Я видел перед собой не мать, а холодную, расчетливую стратегию в обличье ухоженной женщины. Стены, украшенные семейными фотографиями, вдруг показались мне постановочными декорациями в пьесе, где главную роль неизменно играла стоящая напротив женщина.

Меня душило этой обстановкой показательной «семейности». Эти две чашки, наполненные нелюбимым чаем, вызывали только одно желание: разбить их об пол, избавится от навязчивого запаха – и избавиться от навязчивой заботы, которая теперь воспринималась оковами.

Я вновь почувствовал это: не полноценное воспоминание, но знание, что так происходило не только сегодня.

– Ты всегда так? – тихо спросил я. Голос сдавило комом в горле. – Всю мою жизнь? Ты видела не меня, а куклу, которую нужно правильно одеть, поставить в нужную позу и выставить в нужном месте?

Габриэлла взмахнула ладонью, словно отгоняла приставучую муху.

– Не будь драматичным, Диего. Я всегда желала тебе только добра. И сейчас желаю. Тебе просто нужно время, и ты сам поймешь, что твоя жена – это ошибка. Она никогда тебе не подходила и не подходит сейчас. Другое дело – Елена. Вам ведь было хорошо вместе! Но ничего, я уверена, вы еще сойдетесь, когда тебя отпустит.

В ее словах не было ни капли злобы. Только ледяная, непоколебимая уверенность в своей правоте. И это было самое ужасное.

Теперь я уже не понимал, что хотел от нее услышать. Извинений? Точно нет. Оправданий? На любое действие оно у сеньоры Солер: она желала для меня только добра. И при этом не допускала мысли, что мое «добро» и ее – это совершенно разные вещи.

Она не понимала, что каждым своим словом теряет меня, окончательно и бесповоротно. А я вдруг почувствовал такую усталость, что даже отказался от идеи хоть что-то до нее донести.

В эту дверь стучаться бесполезно. И я перестал стирать кулаки, пробиваясь туда снова и снова.

– Ты отняла у меня сына, – прошептал я. Злость ушла, оставив после себя пустоту и ожог. – Думаю, будет честно, если я отвечу тебе тем же.

Я повернулся и пошел к выходу. Спиной я чувствовал удивленный, а затем гневный взгляд матери.

– Что ты имеешь в виду?

Ее шаги – быстрые, немного нервные слышались точно за моей спиной. Но я не собирался останавливать, а сделал то, что уже делал сегодня, но в другой квартире: я оставлял свой комплект ключей на коридорном комоде.

Я не обернулся. Звон металла о дерево прозвучал неожиданно громко и окончательно. Это был не жест – это был приговор.

– Диего! Вернись сию же минуту и объясни, что это значит! – голос Габриэллы Солер сорвался на крик, теряя привычную ледяную выверенность. Впервые за вечер я услышала в нем не расчет, а настоящую, неподдельную панику.

Я остановился у лифта, нажимая кнопку вызова. Механизм с тихим гулом начал свою работу где-то внизу.

– Это значит, что ты больше не сможешь входить в мою жизнь, когда тебе вздумается. Ни в мой дом, ни в мои решения. Ты лишила меня права на мою семью. Теперь я лишаю тебя права на меня. Все взаимно.

Целых пять секунд в подъезде царила тишина, нарушаемая лишь тихим гулом работающего подъемника. И на какой-то миг я поверил, что мне позволят спокойно уйти.

– Это все она в тебя вбила! Эти глупости! – закричала сеньора Солер. Ее голос звучал надтреснуто, почти истерично. Не эмоция, а испуг за ускользающий контроль.

– Нет, мама. Это ты. Ты вбила. Просто я наконец это увидел.

Очередной упрек в сторону моей жены едва не сбил с намеченного курса – хотелось развернуться и объяснить матери, что Анна – лучшее, что случалось в моей жизни. Обеих моих жизнях, что до, что после амнезии. Но разумом я понимал, что любые мои слова не будут услышаны, поэтому промолчал.