Когда я приехал в Союз, я позвонил по данному мне номеру телефона не сразу. Звонил я осенью 1933 года… Женский голос сообщил мне номер телефона по месту работы Беннет и сказал: “Позвоните по этому телефону”. Это был известный мне коммутатор бывшего Наркомата по военным делам – 1‐02‐40, с добавочным номером, какой – я сейчас не помню. Этот № телефона вызвал у меня вначале серьезное опасение, как бы не попасться, но все‐таки я решил позвонить… [824]
В 1934 году этот же коммутатор относился и к НКТП, и это несколько снижает накал чекистского повествования. Но впрочем, Чернявский мог об этом и не знать.
Примерно в ноябре месяце 1933 г. я позвонил по сообщенному мне номеру телефона. К телефону подошла Беннет, я с ней условился о встрече… Я ей сказал, что “говорит ваш старый коллега, прибывший из‐за рубежа, и хочет с вами увидеться”. Фамилию свою я ей не назвал. Этого было достаточно, чтобы Беннет дала согласие на встречу… Моя первая встреча с Беннет состоялась на Гоголевском бульваре, недалеко от памятника Гоголя. Мы договорились о встрече около 9‐ти часов вечера. Беннет назвала мне одежду, в которой она будет, сказала, что, когда она появится у памятника, чтобы я к ней подошел [825].
Вот так запросто, без лишних формальностей встретились в Москве 1933 года два террориста, замышлявшие убийство вождя мирового пролетариата.
Беннет – полная женщина, среднего роста; она имеет волосы темного цвета, скорее, похожа на брюнетку, чем на шатенку; она имеет большие карие глаза, возраст ее около 40 лет. По-моему, она еврейка по национальности, хотя я этого вопроса ей не задавал [826].
Похоже, что Михаил Кондратьевич рассматривал еврейство как особую примету, о наличии которой нужно было информировать следователей.
Следователи начали выяснять, о чем же говорили Чернявский и Беннет на “свидании” и сколько вообще было этих “свиданий”. Оказалось, что Михаил Кондратьевич вообще не был знаком с Беннет до встречи на Гоголевском бульваре (только смутно слышал о том, что есть такая сотрудница) и лишь во время первой встречи получил подтверждение, что Раиса Соломоновна действительно работает в Разведупре. Встреч всего было пять. Первая, как уже говорилось, произошла в ноябре 1933 года. После этой встречи Чернявский отбыл во вторую заграничную командировку, а вернувшись из нее, дважды встретился с Беннет летом 1934 года в саду им. Мандельштама (секретаря Хамовнического райкома) близ Комсомольского проспекта, четвертый раз – осенью 1934 года на Девичьем поле и пятый раз в январе 1935‐го в здании Разведупра (Знаменка, 19). О разговоре на первом свидании Чернявский, напрягая воображение, показал следующее:
Я ей рассказал, что был завербован Ряскиным, американским троцкистом. Спросил ее, знает ли она это лицо. Она ответила, что Ряскин ей незнаком [827].
Да что же это такое – у кого ни спроси, никто Ряскина не знает! Но, раз возникнув, этот персонаж зажил своей жизнью, и отправить его в небытие было не так‐то просто.
Я понял, что явка к Беннет была дана Ряскину кем‐то из американских троцкистов. Беннет сказала, что, хотя она Ряскина и не знает, это не помеха для нашей совместной работы [828].
Чекисты уже, наверное, понемногу начинали сожалеть, что вообще выдумали этого персонажа – только путается под ногами. Но нет таких препятствий, которые органы пролетарской диктатуры не смогли бы, создав, преодолеть.
Беннет мне рассказала, что связь с зарубежом можно будет поддерживать через нее, что она имеет уже налаженные каналы. Она мне рассказала, что связана с неким Тархановым, бывшим участником зиновьевско-троцкистского блока, также работником Разведупра, ведущим и в настоящее время троцкистскую работу, что Тарханова нет в Москве, что он в командировке на Дальнем Востоке. Беннет рекомендовала мне наладить связь с близкими мне товарищами и начать троцкистскую работу [829].
Зачем Беннет вообще назвала Тарханова, если тот был на Дальнем Востоке, – непонятно. То есть непонятно неискушенному читателю, а читатель искушенный знает, что на Тарханова поступали показания еще с декабря 1934 года от бывших зиновьевцев, арестованных после убийства Кирова. К тому же его фамилию назвал на “процессе 14‐ти” один из этих “14‐ти” – Владимир Румянцев, рассказывая о “группе безвожденцев”, то есть членов зиновьевской оппозиции, отказавшихся после ее разгрома на XVсъезде партии покаяться и отречься от своих взглядов [830]. В гражданскую войну и в 1920‐х годах О. С. Тарханов (настоящее имя Сергей Разумов) был видным деятелем комсомола, работал и в Исполкоме КИМа, а в 1924 году был направлен на партийную работу в Ленинград. Неудивительно поэтому его сближение с Зиновьевым (на допросе в 1937 году “правый уклонист” Ф. П. Медведев назвал Тарханова “бывшим секретарем Зиновьева”) [831]. В 1926 году после партийного выговора он был направлен политическим советником в Китай. Вернувшись в 1927 году в Москву, он живо принял участие в деятельности “новой оппозиции” (даже, по показаниям зиновьевца А. А. Муштакова, писал духоподъемные “контрреволюционные” стихи с характерными зачинами: “На земле весь род людской”, “Все равно цекистское старание” [832]) и в итоге был исключен из партии XV съездом. Он, хоть и считался членом группы “безвожденцев” (вместе с Сафаровым и Вардиным-Мгеладзе), все же быстро покаялся и был восстановлен в ВКП(б) в конце 1928 года. Проработав недолго заместителем заведующего агропромышленным отделом Татарского обкома ВКП(б), он в 1930 году поступил в ИКП и, видимо, тогда же был передан в распоряжение начальника Разведупра. В 1932‐м его отправили по линии военной разведки на Дальний Восток. Однако Тарханов продолжал часто бывать в Москве, а с осени 1934 года, похоже, и совсем туда перебрался. Как показал Чернявский со ссылкой на Беннет,
Тарханов является состоящим в распоряжении Начальника Разведупра, работает во 2‐м отделе Разведупра, до моего ареста находился в Москве [833].
Кстати, незадолго до ареста Чернявского Тарханов, по показаниям сослуживца Чернявского по Разведупру М. Н. Рябинина, выступил на собрании, посвященном закрытому письму ЦК в связи с убийством Кирова:
Тарханов каялся и отрекался от своей прежней причастности к оппозиции. В связи с этим выступлением Тарханова кто‐то из членов ячейки (какая‐то женщина), обсуждая вопрос о необходимости повышения теоретического уровня членов нашей ячейки, заявил, что Чернявский допускает троцкистские трактовки и не дает развернутой критики троцкизма на занятиях кружка, руководителем которого он был [834].
Кроме того, на Тарханова только что были получены показания и от его хорошего знакомого Георгия Борисовича Скалова. Хотя Тарханов по‐дружески навестил Скалова в больнице после того, как партком ИККИ вынес постановление об исключении того из партии, Скалов, избравший путь сотрудничества со следствием, на допросе показал, что его бывший коллега по группе советников в Китае является контрреволюционером, резко настроенным против сталинского руководства. Именно поэтому следователи и уделили Тарханову столько внимания. В показаниях Чернявского утверждается, будто он узнал от Беннет, что Тарханов не прекращал вести “троцкистскую” работу даже после восстановления в партии. Поэтому Михаил Кондратьевич решил поближе познакомиться с ним. Начиная с осени 1934 года он якобы трижды встретился с Тархановым, рассказал ему о своей троцкистской работе:
