Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Гендин попытался выяснить, была ли Екатерина Муханова законченной фашисткой, но Константин так и не смог определиться:

Такую характеристику к делу не пришьешь, но опытный следователь тут же нашелся:

И тут Константину пришлось ответить утвердительно. Однако выдумывать рассказы сестры “о существовании в СССР фашистского подполья, ведущего активную борьбу с советской властью” он не стал. Тогда следователь перешел к вопросам о Надежде Скаловой и о Владимире Головском. Но здесь Константин почти ничего компрометирующего не показал, разве что упомянул, что Надежда Скалова, по словам сестры, пыталась вступить в партию из карьеристских побуждений. А Головский, по показаниям Константина, вообще представал вполне советским человеком (если бы не лежащее на нем темное пятно в виде утверждения Муханова о том, что Владимир Янович присутствовал во время “террористического высказывания” Екатерины Мухановой о Шарлотте Корде). Чекисты прекрасно понимали, что советского человека держать в советской тюрьме неудобно – для этого нужно было превратить его в человека несоветского; поэтому вскоре, как уже говорилось, Гендин организовал очную ставку Муханова с Головским, на которой Константин еще раз подтвердил факт присутствия Головского при кровожадном высказывании Мухановой, и Головский был вынужден признать, что хоть он и не помнит этого высказывания, но оно, “возможно”, имело место. И Константина Муханова, и Владимира Головского после приговора ОСО по “кремлевскому делу” ждал лагерь. Сергей Раевский, муж Лёны, в мемуарах описал встречу подельников во время этапа на Воркуту:

Константину Муханову в лагере удалось устроиться инженером. Он освободился в марте 1939 года и приехал в г. Александров (в 100 км от Москвы) в поисках работы. По некоторым данным, в конце 1940‐х годов его вновь арестовали, а потом отправили в ссылку в “Шилинку” (филиал Особого технического бюро-1 Главпроекта, Сухобузимский район Красноярского края). В хрущевскую оттепель Муханова реабилитировали, он вернулся из ссылки, продолжил научную карьеру и к 1970‐м годам стал профессором, доктором технических наук и автором учебников для студентов. Умер в 1980 году.

110

Тем временем руководство СПО ГУГБ готовилось ко второму допросу Каменева. Помня жесткую критику вождя (“дурацкий допрос Каменева”), чекисты стремились реабилитировать себя в глазах “хозяина”. Для этого нужно было серьезно проанализировать “дурацкий допрос” и хотя бы задним числом продемонстрировать, что не такой уж он и дурацкий. И следует признать, что чекистам эта операция удалась. Второй протокол допроса от Каменева от 11 апреля был составлен чрезвычайно умело. Чекистам удалось продемонстрировать, что, опираясь на предыдущий, “дурацкий” протокол допроса, они смогли получить от Каменева нужные следствию признания. Тем самым они как бы оправдывались перед Сталиным за предыдущие упущения. Да и были ли эти упущения? Для начала Льву Борисовичу напомнили, что, по показаниям его подельников, он занимался “контрреволюционной” деятельностью не только до 1932 года (что он готов был признать), но и до последнего времени. Когда Каменев это обвинение отверг, Молчанов, Люшков и Каган предъявили ему показания Г. Е. Зиновьева от 19 марта, в которых Григорий Евсеевич высказался предельно откровенно: “Каменев не был нинасколько менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста”. Но видимо, Каменев изначально сдаваться не собирался, намерен был держаться твердо, следователям не уступать и все обвинения отвергать, несмотря ни на что. Поэтому он не задумываясь заявил, что показания Зиновьева отрицает. Но в ответ следователи сослались на показания его бывшей жены Ольги Каменевой. Та на допросе поведала, что Каменев, будучи в минусинской ссылке, прислал ей письмо, в котором расспрашивал о “настоящих причинах” смерти Н. С. Аллилуевой (в день самоубийства жены Сталина, 9 ноября 1932 года, Каменев, по всей видимости, уже был на пути в Минусинск – 10 октября его и Зиновьева исключили из партии, и решение о направлении их в ссылку было принято вскоре после этого. Правда, Зиновьев отправился в Кустанай несколько позднее, 3 декабря, – в октябре он после беседы с Е. М. Ярославским в ЦКК загремел в больницу с сердечным приступом). Чекисты сумели так искусно составить протокол, что получилось, будто Каменев, ничего не зная о реальных причинах смерти Аллилуевой, своим частным письмом вовсю “клеветал” на Сталина, хотя о самоубийстве сталинской супруги он и Н. Б. Розенфельд узнали от Ольги Давыдовны. Тем не менее следователи заставили Ольгу Давыдовну отдельно подтвердить факт каменевской “клеветы”. Конечно же, Каменев вновь отказался признать свою вину. И тут чекисты предъявили ему его собственные показания, данные им на “дурацком допросе” 20 марта, – в них Каменев сознался в том, что Зиновьев при нем сравнивал аресты своих сторонников И. П. Бакаева и Г. Е. Евдокимова по делу об убийстве Кирова с “ночью длинных ножей” в Германии 30 июня 1934 года (причем на этот раз чекисты еще и переврали эти показания, утверждая, что сказанное Зиновьевым касалось арестов “убийц Кирова”). А это значит, трясли чекисты протоколом допроса перед носом у Каменева, что вы являлись участником распространения клеветы и в 1934 году! Но позвольте, парировал Каменев, это же был частный разговор, ни о каком “распространении клеветы” речи идти не может. Какой же он частный, торжествовали чекисты, вы же сами показали, что при разговоре присутствовала Ольга Равич! [847] Вы ведь сами расписались, что разговор носил “недопустимый клеветнический характер”. Понятно, что формулировка эта принадлежала чекистам, а у Каменева тогда просто недостало сил, чтобы настоять на исключении ее из протокола. Зато теперь Льву Борисовичу пришлось признать ответственность за то, что он, “выслушав эту контрреволюционную клевету Зиновьева, не принял никаких мер к ее пресечению”. Как же все это, должно быть, надоело Каменеву – ведь начиная с 1932 года его все время заставляли каяться, что он “не принял мер”, “не сообщил”, “не поставил партию в известность”, не пресек чью‐то “контрреволюционную деятельность”. Но то была расплата за проигрыш в борьбе за власть, и Лев Борисович, только недавно издавший сочинения Макиавелли и даже написавший к ним предисловие, не мог ведь этого не понимать.

Сделав первое признание, легче делать и второе. Оказывается, Лев Борисович “клеветал” и по поводу убийства Кирова – приехавший в начале декабря из Ленинграда писатель Чуковский рассказал ему о слухах, будто бы Киров убит на личной почве. Произошло это, судя по дневнику Чуковского, 5 декабря 1934 года – Корней Иванович посетил Каменевых в их квартире по Карманицкому переулку, застав там и Зиновьева, а затем вместе с Каменевым и его женой отправился к гробу Кирова, чтобы постоять там в почетном карауле. Следователи потребовали от Каменева признания в том, что он передавал Зиновьеву “клевету” о Кирове. Тот опять было взялся отрицать, но чекисты, видимо, нашли убедительные аргументы, поскольку Каменев быстро “вспомнил”, что действительно рассказал о “неофициальной” версии убийства Кирова Зиновьеву, участвуя таким образом в распространении клеветы. Тут же Льву Борисовичу были предъявлены вышеупомянутые показания бывшей супруги, а также показание брата от 5 марта 1935 года, где тот утверждал, что Зиновьев и Каменев