подхватывали всякие слушки о существующих якобы в ЦК разногласиях, вечно иронизировали над Сталиным. Подчеркнутая изоляция от партийной и советской общественности, разговоры о том, что “они” провалятся, “у них” неприятности, – являлись следствием неприкрытой вражды к партии и в первую очередь к Сталину. Основным их утверждением являлось то, что только устранение Сталина может изменить положение в стране и вернуть их к политической жизни… [848]
Показание Николая Борисовича заканчивалось недвусмысленным пассажем:
Утверждение Зиновьева и Каменева о необходимости устранения Сталина являлось для меня призывом к террору [849].
Убедившись, что дело совсем плохо, Каменев решил уйти в глухую несознанку и теперь отрицал решительно все, что ему предъявлялось. Сначала чекисты пытались уговорить его по‐хорошему:
Вы пытаетесь обманывать следствие. Из показаний арестованных по вашему делу террористов, подготовлявших убийство тов. Сталина, видно, что систематически проводившаяся вами дискредитация вождя партии тов. Сталина имела целью создание вокруг него атмосферы ожесточенной ненависти с тем, чтобы облегчить террористам выполнение злодейских замыслов. Признаете ли это? [850]
Каменев всеми силами пытался удержаться от признания в том, что он после 1932 года вел контрреволюционные разговоры, создавая “атмосферу озлобленности” и облегчая тем самым деятельность террористов. Но у чекистов сил было гораздо больше. Запиравшемуся подследственному вновь напомнили о том, что на предыдущем “дурацком” допросе он сам во всем сознался. Чекисты особо подчеркнули, что речь в протоколе первого допроса шла о периоде после минусинской ссылки. Показания Каменева, о которых шла речь, звучали следующим образом:
Мы критиковали деятельность партии, Центрального Комитета и допускали выпады по адресу Сталина. В разное время, с большей или меньшей остротой, мы беседовали с Зиновьевым о нашем положении, при этом высказывалось убеждение, что к активной политической жизни нас не допустят. В отдельных случаях мы на безнадежность нашего положения реагировали злобными нападками на Сталина. Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Зиновьевым при Н. Б. Розенфельде, воспитывали из последнего врага советской власти и партии и разжигали в нем озлобление по отношению к Сталину. Я допускаю, что Н. Б. Розенфельд, который был озлоблен моей высылкой в Минусинск и чрезвычайно болезненно на это реагировал, питаясь контрреволюционными разговорами, которые я позже вел с Зиновьевым, в частности, в отношении Сталина, мог дойти до террористических намерений [851].
Под тяжестью “улик” Каменев был вынужден уступить.
Я признаю, что совершил тягчайшее преступление перед партией и Советским государством. Мои и Зиновьева к.‐р. действия привели не только к созданию обстановки злобы и ненависти в отношении Сталина, но явились стимулом к террористическим действиям контрреволюционеров. Для меня сейчас не подлежит сомнению, что Н. Б. Розенфельд воспринимал наши нападки и клевету на Сталина как установку на террор. На мне лежит ответственность за то, что в результате созданной мною и Зиновьевым обстановки и наших к.‐р. действий возникла к.‐р. организация, участники которой намеревались совершить гнуснейшее злодеяние – убийство Сталина [852].
Но, признавая, что действительно нагнетал озлобление против вождя и облегчал работу террористам, он продолжал категорически отвергать какие‐либо террористические намерения со своей стороны. Понимали ли чекисты, что им не удастся добиться от Каменева нужных показаний без применения “специальных” методов? В активе у них имелись лишь не вполне конкретные показания Н. Б. Розенфельда и Н. А. Розенфельд о том, что Каменев якобы говорил о необходимости устранения Сталина. Сколько ни пытались следователи представить эти разговоры как некие “директивы”, у них не очень получалось. Как и в прошлый раз, следствие уперлось в стену – максимум, чего удалось добиться, это получения “признаний” в том, что “террористы” под воздействием “разговоров” пришли к выводу о необходимости подготовки убийства вождя. Однако чекистам все же удалось усугубить обвинения против Каменева – отныне он считался прямым вдохновителем не только убийства Кирова, но и покушения на Сталина.
111
Очередной допрос Михаила Чернявского 16 апреля 1935 года выбивался из общего ряда. Можно с осторожностью сделать предположение, что его содержание было рождено горячим желанием Михаила Кондратьевича любым способом облегчить свою участь. Вероятно, следователи Дмитриев и Черток пообещали ему послабление в обмен на определенную информацию. Чернявский тщательно подготовился к допросу, предварительно набросав общее содержание своих показаний, для чего ему, вероятно, предоставили в камеру ручку и бумагу. В дальнейшем чекисты легко оформили сочиненные Чернявским показания в виде протокола путем вставки в текст фиктивных “вопросов следователя”. Показания касались бывшего начальника Чернявского – В. М. Рохинсона. Заметив во время предыдущих допросов, что Чернявский по какой‐то причине испытывает неприязнь к бывшему шефу, чекисты умело воспользовались этим обстоятельством, потребовав от Михаила Кондратьевича составления всеобъемлющего списка прегрешений Владимира Матвеевича (ранее Чернявский заклеймил его как троцкиста с возможным контрреволюционно-белогвардейским прошлым). Так как Рохинсон занимал видное место в иерархии специалистов по военной химии, компромат, добытый в отношении него, да еще и в изложении другого специалиста по военной химии, приобретал важное государственное значение.
Чернявский не ударил в грязь лицом. В начале “допроса” чекисты на всякий случай заставили его показать, что личных счетов между ним и Рохинсоном не было и не могло быть. Чернявский утверждал:
Я с Рохинсоном нахожусь в близких товарищеских отношениях начиная с 1926 г. Я был его помощником в период работы Рохинсона в качестве начальника Химического полигона в Люблино. Я дневал и ночевал у него дома. В 1927 г. при моем поступлении в Разведупр Рохинсон рекомендовал меня для этой работы. Я бывал у Рохинсона дома, знал его жену, зовут ее Александра… Рохинсон проживает по Софийской набережной, № дома и квартиры я не помню, местонахождение квартиры знаю из памяти. Живут они в доме, принадлежащем Военведу [853].
Покончив с “установочной частью”, Чернявский перешел к доносу на Рохинсона, постаравшись его изобразить в самом неприглядном свете – как ловкача и приспособленца:
Рохинсон нередко читал мне “нравоучения” по вопросу о том, как надо относиться к работе. Он говорил мне: “Когда ты работаешь, ты обязательно имей в виду, что тебе придется отвечать перед органами власти, поэтому всегда надо запасаться всякими бумажками, подтверждающими твою невиновность”. Далее он говорил: “Существом дела никто не интересуется, поэтому самое главное, чтобы вовремя была написана бумажка. В работе никого не надо дразнить – тебе всегда могут отомстить. Поэтому не надо драться и не надо портить взаимоотношений”. Рохинсон представлял из себя человека, нашедшего теплое, обеспеченное место в ВОХИМУ. Он нередко говорил: “Я живу и все время лавирую” [854].
Далее Чернявский отметил важность поста, занимаемого Рохинсоном, – от работы возглавляемого тем Военно-химического института РККА зависела‐де “вооруженность Красной армии в вопросах военной химии”. Однако при этом, продолжал Чернявский,
