Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Не мудрствуя лукаво, следователь продолжал гнуть свою линию:

На самом деле Чернявский ничего подобного не показывал. На допросе 19 марта он действительно донес на своих товарищей, но при этом подчеркнул, что они, в том числе и Рябинин,

Рябинин тоже отказался признать себя членом контрреволюционной группы. Одно дело – оговорить Чернявского, который и сам донес на него, но совсем другое – топить самого себя. Тогда следователь чуть отступил и стал добиваться, чтобы Рябинин признал себя для начала хотя бы “предателем и двурушником”. Для этого он напомнил Матвею Николаевичу о найденных у него дома при обыске секретных документах и служебных блокнотах Разведупра. Но Рябинин вступил со следователем в спор, утверждая, что документы (кроме одного) секретными не являются, а блокноты служат лишь для черновиков и вообще безопасности советской страны никак не угрожают. Рассерженный следователь извлек на свет божий изъятые при обыске записные книжки Рябинина и его супруги с занесенными в них многочисленными иностранными фамилиями. Но оказалось, что носителями иностранных фамилий являются родственники и знакомые первой жены Матвея Николаевича, которой, видимо, и принадлежала одна из записных книжек. Тут следователь разъярился не на шутку и, похоже, намекнул Рябинину, что может посадить в тюрьму его дочь от первого брака. Дело в том, что эта дочь, Вера, вместе со своей подругой, некой Зинаидой Гущиной (или Гущей, как назвала ее на допросе супруга Рябинина), в 1933 году завели знакомство с иностранцами, оказавшимися работниками афганского посольства, и даже ездили с ними в ресторан на посольской машине (Зинаида Гущина, как и Вера Рябинина, тоже происходила из семьи военного, работника Управления военно-морских сил РККА). Но Рябинин и сам не одобрял поведение дочери, а уж ее подругу Гущину, которая на него

прямо называл “проституткой” [964]. Из-за всего этого Рябинин, тяготясь поведением дочери и ее чрезмерной общительностью, сплавил ее к дальней родственнице матери (бывшей жене ее брата). Славатинский, однако, на этом не успокоился и поинтересовался у Рябинина о его знакомстве с бывшим разведчиком В. Ф. Дидушком. Дидушек еще в 1933 году был отозван из Германии, где он был резидентом Разведупра, и арестован за якобы измену и шпионаж. Его приговорили к высшей мере наказания, но заменили расстрел на 10‐летний лагерный срок (расстреляли его лишь в 1937‐м). Следователь грозно спросил, известны ли Рябинину причины ареста бывшего резидента разведки. Рябинин промямлил, что арест, возможно, был связан с деятельностью Дидушка за рубежом, после чего следователь прервал допрос и отправил Матвея Николаевича в камеру подумать над своим положением. Через некоторое время Славатинский вызвал на допрос супругу Рябинина, Марию Ивановну, – пока что в качестве свидетеля. От нее он и добился показаний об “антисоветских” разговорах Рябинина и Чернявского:

На втором допросе 23 апреля Славатинский предъявил Рябинину показания Чернявского о разговорах на политическую тему. Рябинин возразил, заявив, что Чернявский оговаривает его. Вообще, он готов был признать свою вину в “сокрытии” двурушника Чернявского от всевидящего ока партии, но упорно отрицал злой умысел в своих действиях. Тогда следователь выложил на стол показания его супруги. И Рябинин, не желая обвинять жену в клевете, вынужден был подтвердить:

Однако он тут же сделал важную оговорку:

По счастью, следствие по “кремлевскому делу” вскоре завершилось, и обвинения в терроре против Рябинина следователю толком “развернуть” не удалось, хотя он и успел допросить в качестве свидетеля коллегу Рябинина, заместителя начальника 1‐го отдела Разведупра С. Т. Узданского [968]. Особое совещание приговорило Рябинина к трем годам ИТЛ. Дальнейшая его судьба пока что остается неизвестной.

123

В последний раз следователь Горбунов допросил Бориса Розенфельда 17 апреля 1935 года. Ранее, 3 апреля 1935 года, когда стало ясно, что Сталин простил “золотую молодежь” (Свердлова и Осинского), показаний о “молодежной группе террористов” потребовали от Бориса. Поскольку Борис лично знал лишь Льва Нехамкина, а с Давидом Азбелем знаком не был, то показания получились весьма неубедительными:

Здесь чекисты использовали обычную свою уловку, к которой они прибегали каждый раз, когда возникали неувязки в показаниях, – объяснять любую нелепицу “конспирацией”. Тут же подключили и Сергея Седова, хотя тот даже после окончания следствия по “кремлевскому делу”, 4 мая, категорически отрицал, что вел с Борисом разговоры об убийстве Сталина. Вспомнили, что сторонник Троцкого Нехамкин в 1932 году пытался покончить самоубийством – значит, явный террорист, готовый отдать жизнь за выполнение директивы Троцкого “убрать Сталина”. Молодежная группа, разумеется, была создана по указанию Розенфельда-старшего, который совместно с Л. Б. Каменевым принял решение о необходимости устранения Сталина. В числе террористов Борис назвал свою мать Нину Розенфельд, Екатерину Муханову и Михаила Королькова. А вот насчет знакомого Королькова художника М. А. Прохорова – сына родоначальника белевской пастилы – Борис точно не мог сказать, привлек его Корольков к участию в злодейском заговоре или нет.