Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

126

Следом был решен вопрос с трудоустройством Енукидзе. После ознакомления с сообщением ЦК “Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе” Авель Сафронович, как мы помним, наотрез отказался ехать в Тифлис для вступления в должность одного из председателей ЦИК ЗСФСР (таких председателей было три – по одному от каждой из республик, входивших в Федерацию). Вместо этого он уже 25 марта попросил Политбюро предоставить ему двухмесячный отпуск “по состоянию здоровья”, который он намеревался провести в Кисловодске. Отпуск был на следующий же день предоставлен, и Енукидзе отбыл на Северный Кавказ. Уже через месяц с небольшим (8 мая) он вновь обратился в Политбюро, в Закавказский крайком ВКП(б), в ЦИК ЗСФСР и лично к Ежову с просьбой об освобождении его от должности председателя закавказского ЦИК (в каковую он так, по сути, и не вступил). Ежову он написал, что хотел бы получить какую‐нибудь должность в Москве, но если это невозможно, то предпочел бы работать в Кисловодске, например, уполномоченным ЦИК по обеим группам курортов (Минеральные Воды и Сочи). Как и многие другие высокопоставленные руководители, Енукидзе, хоть и был, откровенно говоря, опозорен на весь свет “сообщением ЦК”, но все еще считал себя кем‐то вроде небожителя; поэтому он предложил двух действующих уполномоченных не увольнять, а сделать его заместителями – это, дескать, было бы “удобнее и лучше”. Понятно, что было бы удобнее и лучше прежде всего ему самому, поскольку при таком раскладе занимаемый им пост стал бы абсолютной синекурой. Ежов переслал письмо Енукидзе Сталину, сообщив в приписке, что хотел бы вызвать Енукидзе к себе “для допроса по ряду вопросов”, благо отпуск у того заканчивается и неизбежно было его возвращение в Москву. Сталин распорядился назначить Енукидзе уполномоченным лишь по Минераловодской группе курортов (в Сочи вождь сам любил отдыхать и не желал, чтобы Енукидзе там появлялся), и это распоряжение было тут же (13 мая) оформлено решением Политбюро, принятым опросом. Ежову же Сталин, видимо на одной из встреч с ним в кремлевском кабинете, дал добро на вызов Енукидзе. Беседа Ежова с Енукидзе состоялась в последних числах мая, когда Авель Сафронович вернулся из отпуска. Об этом можно судить по письму, которое по итогам встречи Енукидзе направил Ежову 29 мая. Ежов к встрече подготовился заранее, набросав на бумажке ряд вопросов проштрафившемуся члену ЦК:

Поясним, что Мащенко, сотрудник группы консультантов Секретариата Президиума ЦИК, в период партийной чистки 1929/30 года настрочил кляузу о том, что секретарша Енукидзе Минервина – “дочь попа”. Мащенко к тому же активно участвовал в работе стенгазеты “Зоркий глаз”, где размещался компромат на сотрудников с неподходящим социальным происхождением. Однако Минервина оказалась Мащенко не по зубам, и тот вынужден был 15 ноября 1930 года подать заявление об увольнении по собственному желанию.

Не совсем понятно, как проходила беседа. Очевидно, Ежов набросился на Енукидзе с обвинениями в утрате бдительности, напомнил ему письмо ЦК об убийстве Кирова и перечислил все имеющиеся к нему претензии. В ответ на это Енукидзе дал какие‐то устные пояснения, но более подробные ответы пообещал изложить в письменном виде. К тому же беседа с Ежовым дала Авелю Сафроновичу возможность подготовиться к собственной защите на предстоящем пленуме ЦК.

В начале своего письма Ежову Енукидзе фактически отверг обвинение в потере бдительности и засорении аппарата чуждыми элементами. Он сообщил, что все служащие тщательно проверялись НКВД, а что касается чуждых элементов – то это просто “небольшая группа старых работников, которые работают много лет”. К тому же в Кремле ни на одном из многочисленных массовых мероприятий (съезды, конференции, сессии) никаких чрезвычайных происшествий не было. Прискорбный случай с уборщицей (которую вместо того, чтобы сразу арестовать, Енукидзе приказал “проверить”) произошел лишь потому, что Авель Сафронович свято верил в надежность и прочность охраны Кремля.

Однако покаяться все же было нужно, и Авель Сафронович признал, что случай с уборщицей, а также некоторые другие факты он расценивает как “преступное попустительство” со своей стороны. Тем не менее, перейдя к этим фактам, он вновь принялся оправдываться, сводя на нет свое покаяние. Да, он не обращал должного внимания на доходившие до него сведения о склоке в Правительственной библиотеке, но при разговорах с заведующей библиотекой Соколовой та не настаивала на увольнении “чуждых” сотрудников, потому что их, в сущности, заменить было некем (что же касается библиотекарш, то Енукидзе признавался в личном знакомстве лишь с Лёной Раевской и Розенфельд, которую знал чуть не с 1917 года). Насчет же контрреволюционных разговоров и работы с иностранными газетами на дому он и знать не знал. Да, он разрешил оставить Лёну Раевскую на работе в Кремле вопреки предупреждению НКВД, но перед этим удостоверился, что никакого компромата, кроме соцпроисхождения, на нее не имеется. Да, он поручал Минервиной обслуживать библиотеки членов Политбюро, знал, что она обслуживала библиотеки Молотова и Калинина, самостоятельно подбирая себе при этом помощниц, но это‐де никак не было связано с отказом Сталина от привлечения библиотекарш к работе у него в домашней библиотеке. Да, он держал на работе Презента, потому что “не считал его таким, чтобы решительно не допускать его к работе в наших учреждениях”. Что же касается споров с НКВД по поводу удаления из Кремля тех или иных сотрудников, то таких споров не было, если не считать двух-трех случаев, когда мотивировка органов заключалась лишь в неподходящем соцпроисхождении работника. На замечание Ежова о том, что сотрудники аппарата ЦИК, работавшие в Кремле, получали меньшие зарплаты, чем сотрудники вне Кремля, и это могло создать у них “чувство озлобленности”, Енукидзе ответил, что кремлевские сотрудники лучше обеспечивались питанием, имели больше возможностей подрабатывать и получали льготные путевки в лучшие дома отдыха. Что касается помощи ссыльным, то Енукидзе сделал вид, что толком не помнит таких случаев, но если они и были, то в прошлом, а вот сейчас “ни формально, ни, тем более, по существу ни в какой степени нельзя оправдать приведенные факты помощи лицам, которые являлись нашими врагами”. По поводу финансирования ленинградского Музея комсомола и других непрофильных учреждений Енукидзе фактически снял с себя вину, отметив, что ошибки в этом деле могли быть, но он в каждом случае предварительно запрашивал ЦК и выносил вопрос на Президиум ЦИК. Закончил письмо Енукидзе очередным покаянием, которое, впрочем, выглядело довольно сдержанным: