Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

В протоколе зафиксированы деловитые показания Бориса:

Для этого Нехамкин должен был всего лишь выяснить маршрут следования машины Сталина на дачу и застрелить вождя при проезде по улице, “при удобном случае”.

Допрос закончился, но чекисты не сразу заметили чудовищный прокол: как могли “террористки” обсуждать проникновение в сталинскую библиотеку для покушения на вождя в сентябре 1934 года, если Муханова уволилась из Кремля еще в конце 1933‐го? Для исправления вопиющей ошибки и потребовался допрос Бориса 17 апреля. Следователь Горбунов, не прибегая к особым ухищрениям, заставил Бориса почти дословно повторить рассказ о разговоре с матерью и Мухановой, заменив лишь неверную дату:

Для вида Горбунов задал еще пару малозначащих вопросов и предложил Борису подписать протокол.

124

Последним допрошенным по “кремлевскому делу” стал Павел Иванович Жиромский, начальник ПВО Кремля. Точная дата его ареста пока неизвестна, но случилось это уже после 3 апреля, когда было выпущено закрытое письмо ЦК “Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе”. Жиромский имел несчастье проживать в Доме на набережной в одной квартире с Синелобовыми и поддерживать приятельские отношения с Михаилом Чернявским. Это и обусловило его арест – никаких других грехов за Жиромским не водилось. Состоял он в ВКП(б) с 1920 года, был членом партбюро Управления коменданта Кремля, к оппозициям не примыкал. Даже донес в свое время начальнику Секретного отдела УКМК Мищенко о каких‐то подозрительных высказываниях Алексея Синелобова. Клевету про Аллилуеву, как видно из протокола его допроса от 30 апреля 1935 года [972], он тоже не распространял. Отвечая на вопрос следователя В. И. Тимофеева о круге своих знакомств, Жиромский назвал нескольких человек, но Чернявского не упомянул (зная, очевидно, что тот арестован). Зацепившись за это, Тимофеев обвинил Жиромского в намеренном сокрытии от следствия своей связи с Чернявским и потребовал, чтобы Павел Иванович рассказал об этом все как на духу. В качестве оправдания Жиромский крайне неуклюже пояснил, что “просто упустил из вида” знакомство с Чернявским, и рассказал, что знаком с Михаилом Кондратьевичем с 1922 года по учебе в Военно-химической школе, а позднее встречал его в Разведупре. В разговорах, по словам Жиромского, Чернявский выражал сомнение в успехе индустриализации без зарубежной помощи, критиковал темпы коллективизации и преклонялся перед американским образом жизни. При этом, убеждал следователя Жиромский, взглядов Чернявского он не разделял, а если Михаил Кондратьевич показывает об обратном, то это потому, что Павел Иванович недостаточно жестко ему возражал. Между тем у следователя под рукой имелись показания Чернявского, в которых тот утверждал:

И Тимофеев выложил этот козырь на стол. Но Жиромский не сдался и лишь допустил возможность разговора с Чернявским о том, как получить пропуск в Кремль. Что же касается согласия Жиромского обеспечить проникновение “заговорщиков” в Кремль, то Жиромский признать его категорически отказался. На том закончился его единственный допрос, а вместе с ним и следствие. Жиромский отделался тремя годами лагерей по приговору ОСО (чекисты просто решили для себя, что Чернявский “изобличил” его своими показаниями), но дальнейшая его судьба, как и судьба многих других фигурантов “кремлевского дела”, покрыта мраком.

125

При изучении “кремлевского дела” создается впечатление, что следователи могли бы длить его до бесконечности, изобретая все новые сюжеты и подробности и втягивая в его орбиту все новых и новых людей. Благодаря раскрутке “дела” Чернявского и Беннет можно было бы, например, пересажать всю военную разведку, положив конец соперничеству между чекистским ИНО и Разведупром. Однако, как всегда, последовала команда сверху, и дело пришлось срочно сворачивать – наставал черед большой политики, и кремлевскому вождю пора было озаботиться оргвыводами.

Первым делом занялись вопросом наказания фигурантов “кремлевского дела”. Все понимали, что дело нелепое, дутое, сшитое на заказ, но чекисты упорно делали вид, что все серьезно и что чудовищные преступления, зафиксированные в следственных протоколах, требуют самого жесткого наказания. Особый садизм проявил Генрих Ягода, направив 2 мая 1935 года Сталину записку [974], в которой предложил конкретные меры наказания для “террористов” и “контрреволюционеров”. Ягода сообщал, что по делу проходят 114 человек, из которых 25 необходимо расстрелять как “организаторов террора и активных террористов”. В отношении Л. Б. Каменева Ягода сам принять решение, естественно, не мог, но всеми силами намекал вождю, что пощады тот не заслуживает, поскольку является “не только вдохновителем, но и организатором террора”. В число намеченных к расстрелу попали: все трое Розенфельдов, библиотекарши Муханова, Давыдова, Бураго, Раевская, Шарапова и примкнувший к ним Барут, Константин Муханов, друзья семьи Розенфельд Корольков и Хосроев, работники комендатуры Кремля Дорошин и Синелобов, военные-“троцкисты” Чернявский, Козырев, Иванов и Новожилов, “младотеррористы” в лице Нехамкина, Азбеля и Белова и “белогвардейцы” – Скалов, его сестра Надежда, Сидоров и Гардин-Гейер. Требуя расстрела всех этих людей, Ягода, видимо, хотел гарантировать своему ведомству полное сокрытие фальсификации – ведь тайна “кремлевского дела” умерла бы вместе с его главными жертвами. Несмотря на то что номер этот у шефа тайной полиции не прошел, все эти люди (кроме Давида Азбеля) все равно были расстреляны или погибли в заключении уже после отрешения Ягоды от должности наркома и его ареста. Третьего и десятого мая 1935 года Ягода с Аграновым значатся в числе посетителей кремлевского кабинета Сталина, но 3 мая в кабинете одновременно с ними находились руководители военной разведки, а вот 10 мая [975] – только члены политбюро Андреев, Орджоникидзе, Каганович, Молотов, Ворошилов и Калинин. Возможно, именно 10 мая состоялось обсуждение мер наказания, а уже 12 мая Ягода подготовил и направил Сталину еще один документ на эту тему, в котором фигурировали уже 112 человек. Видимо, тогда же была подготовлена сводная таблица на 112 арестованных по “кремлевскому делу” с разбивкой их на группы и с кратким изложением “изобличающих” их показаний (при этом в число арестованных забыли включить В. П. Башкирова). Теперь к расстрелу предполагалось приговорить 9 человек: Дорошина, Козырева, Чернявского, Иванова, Новожилова, Синелобова, Скалова, Гардина-Гейера, а также брата Каменева Николая Розенфельда. Тренд на смягчение наказания, заданный, по‐видимому, членами Политбюро, выразился и в появлении категории подследственных, которых предполагалось освободить до “суда”. Таковыми были признаны: уборщицы Мельникова и Жукова, секретарь месткома при Управлении центрального радиовещания В. А. Давыдова, а также добавленные Сталиным в этот список не признавшие вины Людмила Минервина и Раиса Миндель и признавшие вину Вера Ельчанинова и Ирина Гогуа. Сталин также заменил Н. Б. Розенфельду, В. И. Козыреву, Ф. Г. Иванову, М. И. Новожилову расстрел десятью годами тюремного заключения. А Константину Муханову Ягода сам теперь рекомендовал вместо расстрела дать 5 лет. Зато ненавистному М. Я. Презенту, который в то время умирал в тюрьме и до “суда” не дожил, Сталин, не забывший нелестные строки о себе в изъятом дневнике, увеличил наказание с пяти лет концлагеря до десяти. Также рекомендовал вождь увеличить сроки В. И. Игнатьеву (с трех лет ссылки до пяти лет концлагеря), Р. С. Беннет (с пяти лет концлагеря до десяти лет тюрьмы), М. Н. Рябинину (с трех лет ссылки до десяти лет тюрьмы) и Ф. С. Аграновичу (с трех лет ссылки до пяти лет концлагеря). Решение было принято и по Каменеву – его надлежало предать суду Военной коллегии и приговорить к десяти годам тюрьмы. Таким образом, расстрелу теперь подлежали 5 человек: Дорошин, Чернявский, Синелобов, Скалов, Гардин-Гейер. Но и это решение было не окончательным. Странный торг, лишенный видимой логики, в ходе которого решались судьбы людей, продолжался до конца июля.