Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

Это была его навязчивая идея о пользе доносов с мест, которая еще будет многократно повторена в будущем.

Настал черед держать ответ Авелю Енукидзе. Ему специально предоставили слово не в конце, а ближе к началу списка выступающих, – чтобы потом накинуться на него еще яростнее. Несомненно понимая это, Авель Сафронович тем не менее держался с достоинством. Начал он с сообщения о том, что еще до заседания просил Ежова изложить в ходе доклада и письмо, написанное им после беседы с Ежовым в преддверии пленума. Но поскольку Ежов этого сделать “не успел”, то пришлось Авелю Сафроновичу самому пересказывать его. При этом он попытался снять с себя некоторые из предъявленных ему обвинений. Сначала речь пошла о проверке кремлевских служащих, и Енукидзе заявил, что проверка всех сотрудников проходила “с участием органов Наркомвнудела”. На это Ягода с места выкрикнул: “Это неверно!” – “Верно!” – парировал Енукидзе. Ягоде ничего не осталось, как вступить в спор:

Ягода больше с места не перебивал – он уже записался для выступления в прениях и знал, что получит возможность дать развернутый ответ. В прежние времена ссориться с Енукидзе Ягода не хотел или опасался, зная о близости того к Сталину, а теперь подходящее время настало, и Генрих Григорьевич не пожалеет грозных слов в адрес Енукидзе. Пройдет еще немного времени, и Ягода сам будет арестован и сознается в том, что он “установил преступную связь” с Енукидзе еще в конце 1932 года, когда Енукидзе якобы информировал его о том, что “блок троцкистов, зиновьевцев и правых, по существу, охватывает собой все антисоветские силы в стране”. Вот вам и “клубок”.

Тем временем Енукидзе вместо того, чтобы по‐большевистски каяться, продолжал оправдываться. Он напомнил, что во время многочисленных съездов и конференций в Кремле ни один из членов правительства, как говорится, не пострадал от вражеской руки, а вопросы охраны всегда согласовывались с чекистами. Признавая, однако, свою вину в недостаточной бдительности, Енукидзе выразил полное согласие с принятыми к нему мерами. При этом он посетовал на то, что предметом обсуждения на пленуме стали “вопросы личного разложения, сожительства с некоторыми и т. д.”, и подчеркнул, что ни с кем из арестованных не сожительствовал, “какие бы ни были письма и показания”. Этим он выразил свое недоверие “органам пролетарской диктатуры”, причем сделал это как бы походя, что прозвучало еще оскорбительнее по отношению к чекистам.

Далее Енукидзе все же вынужден был перейти и перешел к признанию своей вины в “преступлениях”. Для начала он пересказал историю начала “кремлевского дела” – как ему донесли об антисоветской болтовне уборщицы, как он распорядился перепроверить донесение, как это его распоряжение попало в руки НКВД, а затем Сталина. Енукидзе снова покаялся в том, что с ходу не распорядился арестовать уборщицу, но покаяние прозвучало как‐то уж очень спокойно и незаметно – обошелся Авель Сафронович без биения себя в грудь и посыпания головы пеплом. Затем он рассказал о том, как не внял предупреждению ОГПУ о “чуждом” соцпроисхождении Лёны Раевской и своей властью оставил ее на работе в Кремле:

Тут стенографистка зафиксировала “движение в зале”. И Енукидзе поспешил покаяться в том, что не проявил должного внимания в подборе сотрудников.

Третьим пунктом покаяний стало признание Енукидзе, что он затянул с реорганизацией охраны Кремля и выводом ряда учреждений за кремлевские стены. Но и здесь он постарался объяснить свой просчет объективными обстоятельствами – отсутствием необходимых помещений и своей занятостью в связи с проведением VII съезда Советов (28 января – 6 февраля 1935 года).

Упомянул Енукидзе и о некоторых работниках, которые, по словам Ежова, засоряли аппарат ЦИК СССР (консультант бюджетной комиссии С. А. Котляревский, юрисконсульты Э. Э. Понтович и В. И. Игнатьев). И опять‐таки оправдал их присутствие в Кремле тем, что они с давних времен состояли на советской службе и работали не только в ЦИК, но и в других советских учреждениях – получалось так, что советская власть им полностью доверяла. Да и “органам” было хорошо известно о работе этих лиц в Кремле. (Не сказал Енукидзе вслух, а мы отметим: где же еще можно было найти хороших юристов, кроме как в среде “людей с сомнительным прошлым”.) Не считал Енукидзе этих людей опасными с точки зрения охраны, но тем не менее Игнатьев был уволен из Кремля еще 8 января 1934 года, а Понтович и Котляревский – 2 февраля 1935 года – прямо во время съезда Советов. Ежов в докладе (да и раньше – в докладной записке, адресованной Политбюро) утверждал, что при увольнении Понтович и Котляревский получили выходное пособие (1500 и 1000 рублей соответственно). Формально это произошло уже после ареста некоторых уборщиц, а также Клавдии и Алексея Синелобовых, Нины и Бориса Розенфельд и Лёны Раевской. Это обстоятельство утяжеляло вину Енукидзе в глазах пленума ЦК, но Авель Сафронович попытался оправдаться тем, что не знает, почему были выданы указанные суммы.

Вряд ли это убедило слушателей, да и Енукидзе тут же подлил масла в огонь, встав на защиту своего аппарата в целом: он заявил, что квалификация его сотрудников всегда оставалась высокой, аппарат работал без сбоев, о чем все сидящие в зале прекрасно знают, ибо сами хорошо с этой работой знакомы. Шкирятов и Беленький, нагло заявил Енукидзе, проверяли лишь соцпроисхождение работников, будучи некомпетентными в вопросах профессиональной квалификации. Это заявление вызвало реплику обиженного Шкирятова: “Конечно, мы никуда не годимся”. Но Енукидзе ничуть не смутился и продолжил оправдываться. Перейдя к вопросу о выдаче пособий, он отметил, что система помощи, существовавшая в ЦИК еще с первых лет революции, настолько разрослась, что с его стороны неизбежно был допущен ряд “ошибок, которые можно с возмущением квалифицировать, как Берия здесь говорил, и изменой, и двурушничеством”. А можно и не квалифицировать, продолжил Авель Сафронович свою мысль, несмотря на выкрики Берии с места, – ведь зачастую помощь оказывалась им просто по доброте душевной:

Признав свою помощь ссыльным Ладо Думбадзе, Исидору Рамишвили, Николаю Кондратьеву, Енукидзе толком объяснить ее не смог, путано сославшись на отсутствие у него документов, изъятых Шкирятовым и Беленьким. При этом, в пылу препирательства с осуждавшими его с мест членами президиума заседания, он признался, что материально помог и Д. Б. Рязанову, бывшему директору Правительственной библиотеки: