Я Рязанову послал 600 рублей, я сказал об этом Ежову, я не скрываю: приходила его жена неоднократно, говорила, что бедствует, голодает, а тут пришел Иван Никитич Смирнов… [1018]
К сожалению, на этом месте он был прерван злобной репликой Орджоникидзе:
Пускай голодает, пускай подыхает, какое тебе дело? [1019]
и выкриками с мест: “Пусть работает!” И нам теперь уже не узнать, какую роль сыграл И. Н. Смирнов в судьбе Рязанова. Енукидзе попытался увести обсуждение в сторону от политики, намекая на то, что его во многих случаях просто обманывали, но ему этого не позволили. Произошел характерный обмен репликами:
ЕНУКИДЗЕ: Все это верно, теперь я больше вас возмущен. Было это, товарищи. Много я выдал денег, может быть, были жулики, обманщики.
ВОРОШИЛОВ: Рязанов не жулик, а ты что – мальчик, что ли, мог бы спросить кого‐либо из нас, если душа болит.
СТАЛИН: Чего спросить? Человек выслан Советской властью. Из своих денег пусть платит, если хочет, из своего кармана, а не государственные.
ЕНУКИДЗЕ: Верно, верно [1020].
Государственные средства Сталин давно считал своими собственными и, будучи рачительным хозяином, жалел каждую копейку, потраченную вопреки его указаниям.
Под конец своего выступления Енукидзе перешел к чувствительному для него вопросу о библиотеке. Для начала он, как и ранее в других случаях, постарался несколько отстраниться:
Библиотека была на отлете от нас, она была извне принесена со всеми своими сотрудниками. Это Правительственная библиотека, тот же Рязанов был директором этой библиотеки, и все сотрудники пришли оттуда [1021].
Из всех библиотекарш Енукидзе был близко знаком лишь с двумя – Н. А. Розенфельд и Лёной Раевской. О них и пошла речь:
Самое главное лицо там – Розенфельд, которую я знаю, потому что она с 1917 года работает в кремлевских учреждениях, то уходила, то приходила, и я должен сказать, что никаких подозрений в отношении Розенфельд я не имел. После то, что я узнал о ней, было совершеннейшей неожиданностью. Конечно, я должен был быть настороже, видя ее родственную связь с Каменевым, но я это во внимание не принял. Знал из этой компании Раевскую, я ей помог, посодействовал в зачислении в постоянный штат – я уже сказал, при каких обстоятельствах, – помог ей квартирой, когда ее выгнали, и она обратилась ко мне. Но такую помощь, которая сейчас квалифицируется высоким моим покровительством в отношении некоторых, я оказывал решительно и очень многим, и нашим, и не из нашего аппарата [1022].
Ну что поделать, обращаются люди, не уследишь и ненароком поможешь тому, кому вроде бы и не следовало помогать.
Коснулся Енукидзе и направления библиотекарш на работу в личные библиотеки членов Политбюро и Сталина, но тут же открестился от какой‐либо инициативы в этом вопросе. Да, он знал о том, что некоторые библиотекарши посещают квартиры вождей, но доверял Минервиной и считал, что охранники членов Политбюро вполне смогут защитить своих подопечных в любых чрезвычайных ситуациях.
Настала очередь финального покаяния, и оно было произнесено, но опять‐таки в чрезвычайно спокойном ключе, без надрыва:
Я оказался тем человеком, который своим отношением к аппарату… стал… тем человеком, через которого легко было проникнуть, обособиться в аппарате и совершить то или другое злодеяние… И это относится, конечно, к той помощи, которую я оказывал очень многим и даже не нашим людям. За все это, безусловно, я в партии должен понести такое наказание, которое нужно применить к человеку, который… был облечен большим доверием… стоял на очень видном советском посту, а также соответствующее партийное положение занимал [1023].
Прося партийный форум покарать его, Енукидзе использовал предельно размытые формулировки, возможно надеясь на чудо:
По отношению ко мне нужно применить именно ту меру, которая может послужить уроком в дальнейшем для всякого коммуниста, стоящего на том или другом посту, чтобы действительно усилить бдительность и поставить работу нашей партии и наших советских органов так, чтобы они могли спокойно и плодотворно работать [1024].
Енукидзе сел на место, и слово предоставили И. Д. Кабакову, который в то время занимал пост первого секретаря Свердловского обкома ВКП(б). Тот сразу перешел к делу:
Товарищи, тот материал, который был доложен тов. Ежовым, говорит о том, что готовилась катастрофа… [1025]
И дальше погнал о бдительности, о партийцах, которые считают необязательной чекистскую проверку. И о том, что проявлять сердобольность к “бывшему министру” (имелся в виду все тот же В. И. Игнатьев, бывший управляющий отделом внутренних дел белогвардейского Временного правительства Северной области), к Раевской и Розенфельд ни в коем случае нельзя.
Здесь философия насчет человечности совершенно неуместна [1026].
И еще, надо же осудить Енукидзе за то, что тот плохо, неискренне каялся:
Когда каждый рабочий стремится беречь машину, проверяет, кто идет в проходную на завод, когда каждый смотрит за тем, с кем имеет дело тот или другой советский представитель, и в это время говорить о том, что можно по‐человечески относиться к графине, к княжне, позаботиться о квартирке и прийти сюда на пленум ЦК и доложить: а все‐таки это был квалифицированный аппарат, великолепно обслуживал конференции, съезды, своевременно регистрировал, писал протоколы, переписывал, рассылал и т. п. [1027].
Это совершенно нетерпимо – ведь “руками Енукидзе выполнена организационная воля врагов”: они пробрались в Кремль, создали террористические группы. А ссылаться на проверку НКВД – это обывательщина и либерализм. Линия партии забыта, бдительность заброшена,
а здесь мое феодальное царство, я набираю того, кого хочу, ставлю таких людей, которые мне нравятся. И вот оставил себе букет, который готовил нам величайшие осложнения, величайшую катастрофу [1028].
Так что Ежов и Берия занимают непонятную, слишком мягкую позицию (тут Берия крикнул с места, что он уже – за исключение). Вот на Уралмаше поймали вредителей, расстреляли – и рабочие сказали: правильно! Поэтому надо наказывать пожестче. За кражу у нас – расстрел, за хулиганство – лагерь,
а вот разве то, что член ЦК, которому доверили Кремль и который допустил такие вещи, разве это не хулиганство? Разве не хулиганство, когда здесь собирали княжон, колчаковских министров… [1029]
Нет, тут надо исключить из партии
и внести вопрос в наши судебные органы, чтобы судить не по форме, а по существу [1030].
Пройдет полтора года, и на декабрьском пленуме 1936 года случится забавный инцидент: во время доклада наркома внутренних дел Ежова о вскрытой на Урале группе троцкистов, руководимой японской разведкой через бывшего начальника Южно-Уральской железной дороги Князева, Сталину послышится, что речь идет о бывшем начальнике самого Князева (ибо Ежов опустит слова “Южно-Уральской железной дороги”), и вождь бросит реплику: “Через т. Кабакова”, которая будет встречена дружным смехом присутствующих (хотя, по сути, “начальником” Князева следовало бы считать наркома путей сообщения Кагановича) [1031]. После этой милой шутки Кабаков еще успеет погромить Рыкова и Бухарина на февральско-мартовском пленуме 1937 года, но потом его будет ждать снятие с поста, арест и обвинение в руководстве организацией правых, а затем и в попытке организации восстания силами белогвардейцев, красных партизан, троцкистов, правых, эсеров и церковников. Впрочем, на это прискорбное событие можно взглянуть и под оптимистическим углом: все‐таки для Кабакова это обвинение станет окончательным признанием его выдающегося таланта руководителя, сумевшего объединить и вдохновить на борьбу столь разнородные политические силы.
