Но это не значит, что мы можем распоясаться, пойти, как говорит т. Сталин, на боковую, успокоиться, допускать распущенность. И в особенности нельзя демобилизовываться в отношении врага. Врага надо уметь видеть. Енукидзе не только не видел врага, он своей “добротой” искал их одобрения и лести [1042].
И снова выразил недовольство покаянным выступлением Енукидзе:
И чем безобиднее выглядит здесь речь т. Енукидзе, тем больше он выглядит как‐то…
ГОЛОС: Как завхоз.
СТАЛИН: Там говорят – речь завхоза.
ГОЛОС: Плохого завхоза.
КАГАНОВИЧ: Правильно, плохого завхоза. Так вот, чем безобиднее выглядит речь т. Енукидзе, тем опаснее нам такого рода люди [1043].
Этого “завхоза” потом трепали на собраниях партийного актива, проводимых по всему Союзу для обсуждения итогов пленума, – нужно же было лишний раз подчеркнуть гениальность вождя, легко оперирующего подобными красочными образами! Не имело значения (да и кто это помнил), что вождь всего лишь подхватил чужое сравнение. Тем временем оратор, продолжая свою пламенную речь, приступил к пересказу одного из самых бредовых утверждений Сталина:
Товарищи, мы победили. Активные массовые действия врагов разбиты, разоблачены. Им некуда деваться. К массам им идти нельзя. Они видят, что сейчас даже самый малосознательный человек убежден в нашей правоте. И ослабленные остатки врагов сейчас, они стараются обезглавить революцию, обезглавить страну и партию [1044].
Диалектика – чем больше врагов бьешь, тем сильнее, видимо, они становятся, раз ставят перед собой столь амбициозные цели? Но тут встрепенулся сам автор теории обострения классовой борьбы. Побивая все рекорды лицемерия, Сталин подал реплику:
СТАЛИН: Не только это. Что тут партию обезглавить. А разве вы не знаете, что имеется целый ряд фактов, когда рабочих отравили на заводе?
ГОЛОСА: Правильно.
СТАЛИН: Воду отравили, и пищу отравили. Какое тут обезглавить. Вообще напакостить, так как все потеряно, ничего не удается. Только напакостить – идет ли речь о главе или о рядовых людях, об отравлении рабочих [1045].
Каганович с готовностью поддакнул:
КАГАНОВИЧ: Правильно. Они стремятся напакостить, где угодно применить самые гнусные методы борьбы и по отношению к рабочим, колхозникам. Недавно Политбюро обсуждало вопрос, как в школе мерзавцы пакостили наиболее старательным ученикам [1046].
При чем здесь были ученики школы, которым пакостили какие‐то “мерзавцы,” – непонятно. Но главное – создать нужный эмоциональный фон. А еще упомянуть о Троцком – разумеется, в связке с Зиновьевым и Каменевым. Хотели, дескать, нанести нам страшный удар в Кремле, объединившись с каппелевцами! Ну и в конце – поток славословий “родителю”, как же иначе.
Председательствующий предоставил слово М. И. Калинину. “Всесоюзный староста” начал с того, что, мол, о Енукидзе все уже сказано, сказано совершенно правильно, и добавить к сказанному нечего. Тем не менее свое выступление он продолжал, памятуя о том, что и сам находился слишком близко к эпицентру скандала. Пришлось признать Михал Иванычу, что мирился он с кадровой политикой Енукидзе, исправляя ее лишь “случайными налетами,” – и это, мол, было его “большой ошибкой”.
Такая политика и сделала возможным факт, что Розенфельд, работая 18 лет в аппарате, которая была лично знакома т. Енукидзе, могла от него скрыть свою ненависть к советской власти. Целый ряд низовых работников относились к ней враждебно, не доверяли ей, а наверху на это смотрели как на простую склоку [1047].
Тут его прервал Сталин и, продолжая изображать рачительного хозяина, поинтересовался:
СТАЛИН: Вам что‐либо было известно, что народные деньги посылались высланным?
КАЛИНИН: Нет.
СТАЛИН: Одному человеку было предоставлено это право?
КАЛИНИН: Раньше, поскольку я помню, трое, кажется, было: от Совнаркома один, от ЦК и Енукидзе. С течением времени остался он один. Фонд этот считается секретным, хотя ничего в нем секретного нет, из него, например, платят добавочные таким пенсионерам, как семьи 26‐ти народных комиссаров, погибших в Баку, и т. д. [1048].
Надо было оправдываться, и Калинин продолжил каяться – получил, мол, жесткий, назидательный урок. Не хотел и выступать, думал, Енукидзе сам даст оценку своим действиям, но вот пришлось, не отвертишься. Тут еще и Ворошилов с места реплику подал, что он‐де тоже имеет отношение к этому делу (все же военные из комендатуры Кремля и ему подчинялись), но Калинин куда более причастен. Да, согласился Михал Иваныч, в известной степени себя я тоже виновным считаю.
Конечно, я с аппаратом не так уж близок… Но все‐таки я несу за аппарат ответственность. Я помню, что когда товарищ Сталин говорил: “Там у тебя есть дребедени много…” (смех)…я защищал. Я и сейчас должен сказать, что ведь значительное количество людей арестованных – это жертвы трех человек мерзавцев. И вот за это я тоже несу ответственность, как Енукидзе и как другие несут ответственность [1049].
Сейчас, из исторического далека, отчетливо видна правота Калинина насчет “мерзавцев” (мерзавцев было, конечно, не трое, а куда больше, и сидели они не под арестом, а в Кремле и в НКВД). Разумеется, данный фрагмент в официальную стенограмму не попал. Зато попал рассказ Калинина про какую‐то резолюцию ВЦИК о непорядке в столовой ЦИК, с которой ЦИК не согласился, – и пришлось всесоюзному старосте лично убеждать партийное руководство ЦИК в справедливости замечаний, грозя райкомом и обвинениями в оппортунизме. Эту историю Михал Иваныч повторил дважды. Вообще, выступление Калинина было очень странным – если судить по неправленой стенограмме, ему никак не удавалось собраться с мыслями, и он постоянно возвращался к темам, уже проговоренным ранее. Трижды повторил он свою характеристику Нины Розенфельд – про то, как плохо относились к ней низовые беспартийные работники. На третий раз Калинин даже не назвал ее по фамилии:
Ну вот хотя бы этот случай с библиотекой. Была одна там сволочь, она каменевская ставленница, она 17 лет была у нас. Ну, это еще туда-сюда, а как же вот в комендатуре, где уже новые…
ПОСТЫШЕВ: Там старая сволочь. (Смех.)
КАЛИНИН: Да, старая сволочь, она была под воздействием Каменева, а поэтому к ней нужно было сугубо осторожно относиться [1050].
Но “террористка” Розенфельд – это одно, а работники комендатуры Кремля – совсем другое:
Ведь там военные люди. Гражданские люди могут поболтать: но у них одного нет, другого нет, а ведь у этих оружие в руках, как там прозевали. Я считаю, что у нас в комендатуре была слаба партийная работа [1051].
Этот нехитрый тезис тоже был повторен дважды. Да и Сталин, как бы подыгрывая Калинину, вновь вернулся к теме расходования денег из секретного фонда:
СТАЛИН: Вам что‐либо было известно, что народные деньги посылались высланным?
КАЛИНИН: Нет.
СТАЛИН: Одному человеку было предоставлено это право?
КАЛИНИН: Это секретный фонд, расходуется по решению ЦК, распоряжался Енукидзе, фонд не оглашается.
СТАЛИН: По распоряжению ЦК? [1052]
