Стоило Сталину грозно нахмурить брови, как тут же выскочил верный Каганович:
КАГАНОВИЧ: ЦК не имеет никакого отношения.
Подключился и Ежов:
ЕЖОВ: Что за секретный фонд был у тебя? Все секретно, нарочно засекретили, чтобы скрывать от партии.
СТАЛИН: А Рамишвили, Думбадзе, Игнатьев? [1053]
По простоте душевной (а может, и с перепугу) Михал Иваныч пропустил намек вождя мимо ушей и ненароком выдал “страшный секрет”:
КАЛИНИН: Беда в том, что у нас есть особый фонд для помощи ответственным товарищам [1054].
Действительно, как видно из составленного комиссией Ежова – Шкирятова – Беленького “списка лиц, получавших пособия из особого фонда”, “ответственные товарищи”, которые уж точно нуждались в помощи гораздо меньше, чем другие граждане СССР, регулярно получали оттуда солидные пособия. Конечно, секретом для членов ЦК это не было: еще в 1932 году советский дипломат-невозвращенец в одной из своих книг, изданных в Берлине, писал:
Постоянно вереницы советских сановников тянутся к Енукидзе. То за получением регулярной прибавки уже из сумм правительства, то за покрытием сделанных долгов, то за отдельной суммой на экстренные какие‐нибудь расходы. Отказывают редко кому. Енукидзе и по натуре очень добрый человек, умеет входить в положение другого, да и трудно вообще отказать. Не толкать же руководящих работников государства на взятки, растраты и пр. … И вот Енукидзе выдает по несколько сот рублей, иногда по тысяче, по две – в зависимости от ранга и влияния [1055].
До 1932 года эти пособия были прекрасным способом обхода партмаксимума. С его отменой практика их выдачи продолжилась как ни в чем не бывало. Но теперь Сталин с напускной строгостью демонстрировал присутствующим, что считает подобное использование “особого фонда” недопустимым.
СТАЛИН: Ответственным?! (Смех.)
КАЛИНИН: Я думаю, что нет ни одного человека из сидящих здесь, который не получил бы от Енукидзе той или иной суммы. (Смех.) [1056]
Все сидящие в зале намеки вождя уже поняли и откровенно смеялись над Михаилом Иванычем, который, видно, был не прочь выступить кем‐то вроде придворного шута. Какие могут быть претензии к шуту? В обмен репликами вступили и другие члены Политбюро:
КАГАНОВИЧ: Помощь ответственным меньшевикам. (Смех.)
КАЛИНИН: Он этим фондом распоряжался самостоятельно, и мы не входили туда. Это было по распоряжению ЦК, Енукидзе оказывал помощь тому иди иному ответственному товарищу.
СТАЛИН: Большевикам, а не меньшевикам?
КАЛИНИН: Да, да, большевикам. Он должен был быть контролирован в партийном же порядке. Ни на секретариате, ни тем более на президиуме вопрос о Рамишвили не ставился, Енукидзе самостоятельно давал деньги. Если когда‐нибудь нужно дать, если я считаю, что нужно тому или другому человеку дать, я пишу записку Енукидзе.
МИКОЯН: С просьбой?
КАЛИНИН: С просьбой, прошу выдать такому‐то, столько‐то.
ВОРОШИЛОВ: Ты не руководил этим никак?
КАЛИНИН: Я не должен руководить. Я считаю, что за то, что он деньги давал, я не отвечаю, – эти деньги по другой линии идут [1057].
И тут же Михал Иваныч вспомнил о плохой работе партийной ячейки и опять покаялся, что не уследил:
А за то, что ячейка плохо работает, я отвечаю, я виноват. (Смех.) Я считаю, что за то, что была плохая работа ячейки, была плохая работа коммунистов, что могли пробраться дурные люди…
ВОРОШИЛОВ: Ячейка не плохо работала, она вас носом тыкала – начальники!
КАЛИНИН: Но эта ячейка ему [Енукидзе] говорит, а опять‐таки до моего сведения не доводили.
ВОРОШИЛОВ: Это другое дело.
КАЛИНИН: Они как только придут к Енукидзе, если Енукидзе сказал – отставить, значит, вопрос погашен. Я считаю это своим попустительством безусловно [1058].
Настало время участникам пленума немного порезвиться, чтобы хоть как‐то разрядить сгустившуюся атмосферу, – тем более что следом ожидалось выступление Генриха Ягоды. Шут Михал Иваныч в этом им охотно помог – за то и держали его при дворе.
КАЛИНИН: Я считаю, несомненно, я бы мог скандалить против этого, но я, конечно (смех), но я, конечно, тут должен сказать: я, по совести говоря, боялся аппарата: я ведь и ВЦИК, я и ЦИК Союза, у меня еще приемная. Я боялся за приемную, там все‐таки людей сам подбирал. Как людей подбирал? Я помню, в 1919 году пришла ко мне на прием с маленькой девочкой одна баба, негде ей ночевать. Я оставил ее в кабинете ночевать (смех). А теперь она 17 лет живет у меня курьершей, сторожихой. Кто ее проверял? Черт ее проверял (смех).
ВОРОШИЛОВ: С 1917 года? Она ровесница Розенфельд.
КАЛИНИН: Нет, она моложе. Я, например, сам, конечно, не могу сейчас предъявить ответственности ГПУ. Конечно, оно должно следить, но все‐таки без партийной работы, без партийной бдительности, без большого внимания к низовым работникам ничего не сделаешь.
ВОРОШИЛОВ: Партия виновата.
КАЛИНИН: Мы руководим партией. Не думай, что я хотел бы себя отвести. Я хочу серьезно подойти к вопросу. Перед нами 700 человек работников. Ведь работает в Кремле 700 человек.
ОРДЖОНИКИДЗЕ: Оставь их в своем кабинете (смех) [1059].
Подытожил свое выступление Калинин, расшифровав “тезис о трех мерзавцах”:
Я ведь как рассуждаю. Я на чистке просидел от первого до последнего человека. Впервые, если можно так выразиться, я ознакомился со всем составом. И какое у меня впечатление? – Что 3 мерзавца, ведь в этом опасность, что 2–3 мерзавца, заведомые белогвардейцы, они ведь очень осторожно работают, они вызывают на болтовню других людей, они их провоцируют и потом постепенно создают оппозиционные настроения. Вот в чем опасность состоит. А как можно с этим бороться? Есть административная мера – выгнать. Это первая мера, а во‐вторых, нужна большая партийная работа [1060].
Стенограмма выступления Калинина подверглась, пожалуй, самой радикальной правке. Выкинули все упоминания об особом фонде, о “трех мерзавцах” и о курьерше-сторожихе. Оставили “балладу о столовой” и критику Енукидзе. Интересно, что Калинин вообще “забыл” предложить какие‐либо меры для наказания Енукидзе.
В конце прений слово предоставили Г. Г. Ягоде. В материалах пленума неправленой стенограммы его выступления не сохранилось, имеется лишь аккуратно перепечатанный окончательный вариант. Так и должно быть – ведь выступление шефа тайной полиции не может содержать в себе невыверенных формулировок. За время фабрикации “кремлевского дела” Ягода настолько накалил свою ненависть к Енукидзе, что теперь взял прямо с места в карьер:
Я думаю, товарищи, что Енукидзе своим выступлением уже поставил себя вне рядов нашей партии [1061].
Говорил Ягода, судя по стенограмме, какими‐то рублеными фразами, что, как он, видимо, полагал, должно было придавать его речам дополнительную значимость в среде высших партийных руководителей, – как член партии Ягода особым авторитетом никогда не обладал.
Чтобы обвинения против Енукидзе выглядели солиднее, Ягода взялся напомнить присутствующим “целый ряд фактов”, якобы доказывающих, что у Авеля Сафроновича еще с 1928 года “шел процесс… перерождения и притупления бдительности в отношении врага”. Да и вообще,
