Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович

130

После завершения прений Ежов выступил с заключительным словом. К началу его второго выступления мнения по поводу меры наказания для Енукидзе разделились следующим образом: с первоначальным предложением Ежова о выводе Енукидзе из ЦК открыто согласился только Берия, добавив, что его нужно еще и из ЦИК исключить. Косиор и Акулов высказались за исключение из партии. Кабаков и Ягода предложили исключить Енукидзе из партии и отдать под суд. Берия же во время выступления Кабакова переменил свое первоначальное мнение и, подав с места соответствующую реплику, тоже высказался за исключение, а в речи Шкирятова, который во время выступления вроде бы солидаризировался с Ежовым, на этапе правки стенограммы магическим образом появилась фраза: “За подобные вещи мы исключаем из партии”. Калинин о мере наказания ничего определенного не сказал, а Каганович, хоть и произнес невероятно пафосную речь и потребовал “серьезного наказания” для отступника, тоже почему‐то воздержался от излишней конкретизации. Таким образом, наметился явный перевес в сторону ужесточения предложенного Ежовым наказания.

Этот нехитрый маневр был, по‐видимому, обговорен заранее. Хотя Ежов начал с лицемерного заявления, что он не хотел повторно выступать, верить ему не приходится. Кто‐то же должен был подвести итоги обсуждения, а Сталин сам что‐то не спешил выходить на трибуну. Из того, что говорил Ежов, видно было, что надеяться на удачный исход пленума Авелю Сафроновичу не стоит.

Было ясно, что выступление Енукидзе не понравилось (да и не могло понравиться) вождю. Ежову предстояло разоблачить всю ту “ложь”, которую наговорил Авель Сафронович, оправдываясь перед членами ЦК.

На просьбу Енукидзе “огласить” письма Ежов с трибуны потряс в воздухе открытками. Одна открытка была отправлена М. Я. Презенту 26 мая 1933 года из венской клиники доктора Ноордена, где Енукидзе проходил лечение. Вторая – А. И. Никитинской 19 июля того же года уже из германской клиники профессора Конштумма. Енукидзе вынужден был признать, что письма действительно его, на что Ежов с возмущением заметил: “Как же вы отрицаете и говорите, что не знали Никитинскую?” От возражения Енукидзе, что он такого не говорил, Ежов отмахнулся: “Говорили”. Но Енукидзе действительно не говорил, что не знает Никитинскую и Раевскую. Он говорил, что ни с кем из арестованных не сожительствовал. Впрочем, в столь деликатную тему на пленуме углубляться все равно бы не стали. Ежов мчался дальше:

Тут Николай Иванович немного погорячился и, заметив, что говорит что‐то не то, должно быть, осекся – при этом Иван, не помнящий родства, превратился в Ивана Непомнящего. Потом, разумеется, этого Ивана Ежов из окончательного текста стенограммы безжалостно вычеркнул.

Опроверг Ежов и утверждение Авеля Сафроновича о том, что тот не помнит, кому из ссыльных оказывал материальную помощь. В качестве примеров он привел документы из Финансового отдела ЦИК с резолюциями Енукидзе о выдаче денег Рамишвили и Кондратьевой. Вспомнил Ежов и о майском разговоре с Енукидзе, в ходе которого Енукидзе высказал предположение, что та Кондратьева, которой были выданы деньги, вовсе не жена “вредителя Кондратьева”, а какая‐то однофамилица. Ежов просто кипел от возмущения:

Снова обвинил Ежов бывшего секретаря ЦИК в разбазаривании средств, заявив, что Енукидзе перерасходовал “особый фонд”, секретность которого якобы обусловливалась лишь желанием бесконтрольно тратить средства из него на людей, не имевших никакого отношения к аппарату ЦИК. Для иллюстрации этого утверждения Ежов привел следующий пример:

Неизвестно, действительно ли Ежов не сумел установить личность просителя; мог ведь вновь обратиться к “товарищу Паукеру”, но предпочел сделать вид, что не справился с трудной задачей. Между тем автором письма, о котором шла речь, был литератор А. П. Сергеенко, бывший литературный секретарь Льва Толстого (секретарем и другом Толстого был и его отец, Петр Алексеевич). Сергеенко был одним из трех свидетелей, подписавших завещание Толстого. В дни смертельной болезни Льва Николаевича он все время находился при нем и присутствовал при его кончине. Оставшуюся жизнь (а дожил он до 1961 года) посвятил Алексей Петрович исследованию творчества писателя. Сергеенко отнюдь не принадлежал к дворянскому роду – его родители, записанные в метрических книгах как мещане, имели крестьянские корни. Обратиться к Енукидзе его вынудило ухудшившееся здоровье одного из его братьев, Михаила Петровича. Из письма, о котором говорил Ежов, следовало, что ранее Енукидзе уже оказывал материальную помощь Михаилу в связи с операцией. Теперь же Сергеенко просил денег на восстановление Михаила после операции, так как тот нуждался в курортном лечении в связи с заболеванием туберкулезом. Сергеенко потому обращался к Енукидзе, что тот был, можно сказать, другом и покровителем семьи – в свое время он ухаживал за женой другого брата Алексея Петровича – актера Льва Петровича Сергеенко (известного под псевдонимом Русланов). Для Енукидзе объяснять все это на пленуме было невозможно, да и не имело никакого смысла.

Ежов также постарался обелить НКВД. В последующем он при любой возможности будет нападать на Ягоду, стремясь дискредитировать его в глазах вождя, благодаря чему блестящая карьера грозного наркома внутренних дел через год с небольшим внезапно оборвется; сейчас, однако, в интересах дела нужно было взять под защиту чекистское ведомство и солидаризироваться с Ягодой.