если провести нить от этих фактов 1928 года к событиям 1935 года, то нужно сказать, что Енукидзе не только способствовал врагу, но что он объективно был также соучастником контрреволюционных террористов [1062].
Первым фактом оказалась близость Енукидзе к некоему “англичанину, агенту английской разведки “Интеллидженс-Сервис” Мак-Кибену”, а особенно к его жене. Редакторы стенограммы даже не удосужились исправить ошибку в написании фамилии В. В. Мак-Киббина, который был не англичанином, а обрусевшим шотландцем, уроженцем Санкт-Петербурга. Василий Васильевич (или, если угодно, Вильям Вильямович) служил в царской армии офицером в чине подпоручика, имел диплом инженера путей сообщения. Понятно, что с такой биографией риск попасть в беду в СССР был весьма велик. И Мак-Киббину не повезло. В 1929 году он проживал в Москве, будучи помощником начальника Ленского управления внутренних водных путей. И тут ОГПУ арестовало его, обвинив во вредительстве и заодно в шпионаже. Кампания против вредителей была развернута в 1928 году после “Шахтинского дела”, и Мак-Киббин, по‐видимому, стал очередной ее жертвой. Члены ЦК вряд ли были знакомы с подробностями дела, поэтому с точки зрения убедительности обвинения в шпионаже фамилия “Мак-Киббин” была столь же подходящей, как и фамилия “Бенгсон”. Ягода сообщил притихшим участникам заседания, что “шпион” был впоследствии расстрелян (2 марта 1931 года по приговору Коллегии ОГПУ), а жена его – выслана.
Привел Ягода и второй факт: родственница (Ягода назвал ее сестрой) “террориста” Льва Любарского, Анна Ивановна Любарская, работала статистиком во ВЦИК (Ягода утверждал, что в Секретариате ЦИК, у Енукидзе). Близость Любарской к Енукидзе отрицать, видимо, не приходится – ведь Лев Любарский еще в 1928 году показал на следствии по “делу Демократического союза”:
[Анна Ивановна] говорила… что Енукидзе скоро вступит с нею в брак, и тогда все ее дела “пойдут на лад” [1063].
В 1928 году специально собирать компромат на Енукидзе никому бы в голову не пришло, так что эти показания, скорее всего, отражают действительность.
Лев Любарский, 18‐летний уроженец Чернигова, страдавший шизофренией, приехал в Москву для поступления в вуз. Видимо, подготовка к экзаменам, оказавшаяся слишком трудной для него, сыграла роковую роль – болезнь Любарского обострилась, и он решил убить кого‐нибудь из партийного руководства – Калинина, Бухарина или Сталина. В итоге прогуливающемуся у Дома союзов Любарскому попался на глаза военный, в котором он “узнал” переодетого Бухарина. На самом деле это был Р. С. Шапошников, замначальника ПУР РККА, вышедший после заседания VI конгресса Коминтерна. Любарский зашел вместе с военным в трамвай и убил его выстрелом из револьвера. Из этого прискорбного инцидента ОГПУ раздуло так называемое “дело Демократического союза”, по итогам которого Коллегией ОГПУ в 1929 году были приговорены к расстрелу 12 человек. Еще семи осужденным, в том числе и А. И. Любарской, расстрел был заменен на заключение в концлагерь на 10 лет. Любарская содержалась в Соловецкой тюрьме, и 25 ноября 1937 года особой тройкой УНКВД Ленинградской области была вновь осуждена к расстрелу – и на этот раз замены не последовало. Но пока что Любарская сидела в тюрьме, а Ягода предавался воспоминаниям:
ЯГОДА: Сколько понадобилось трудов, чтобы доказать Енукидзе, что Любарскую надо выгнать из Кремля и арестовать.
ЕНУКИДЗЕ: Никаких разговоров о ней у меня с вами не было.
ЯГОДА: Я могу это доказать. Я, к сожалению, выступаю без документов, но за свои слова отвечаю, так как на каждый факт, о котором я здесь говорю, имею документы [1064].
Каким образом, какими документами Ягода смог бы доказать, что он действительно беседовал с Енукидзе о Любарской? Это так и осталось невыясненным, и утверждение Ягоды повисло в воздухе.
Пусть Енукидзе также вспомнит и о Мухановой, которая, как вы слышали из сообщения тов. Ежова, арестована нами как активная террористка. Мы неоднократно требовали у Енукидзе удалить Муханову из Кремля и добились этого лишь через несколько лет. А в 1934 году снова был поднят вопрос об ее обратном принятии в Кремль. Потребовались большие усилия с нашей стороны, чтобы не допустить этого [1065].
Вот, оказывается, какие мощные силы схлестнулись в противоборстве вокруг советской Шарлотты Корде!
Ягода напомнил слушателям про “меньшевика” Э. Э. Понтовича, “министра” В. И. Игнатьева, про Ирину Гогуа:
Енукидзе заявлял: “Гогуа я знаю с детства, я ее на руках носил, оставьте ее в покое” [1066].
И про Лёну Раевскую:
Разве не Енукидзе своим личным авторитетом гарантировал, что она совершенно безобидный человек, которого он лично знает? [1067]
Поспешил Генрих Григорьевич оправдаться и насчет проверки служащих:
Тут Енукидзе ссылался на то, что никто без проверки в НКВД не допускался на работу в Кремль. Это неверно, так как, во‐первых, Енукидзе сначала допускал людей к работе в Кремль и лишь потом их проверял, а во‐вторых, он всячески игнорировал наши указания об удалении явных классовых врагов. Я мог бы назвать целый ряд имен, об удалении которых из аппаратов кремлевских учреждений мы ставили вопрос перед Енукидзе, но не могли добиться нужных результатов. Я мог бы также назвать много имен чуждых нам людей, которых мы с большими усилиями все же заставили Енукидзе выгнать из Кремля [1068].
Но никаких имен шеф тайной полиции не назвал, а повторил обвинения, уже многократно звучавшие на заседании: даже, мол, если бы органы проверок и не вели, то где же бдительность самого Енукидзе как члена ЦК? Ее нету. Напротив,
Енукидзе, беря под свою ответственность лиц, удаления которых мы требовали, срывал нашу работу и демобилизовал наших работников, занимавшихся проверкой этих лиц, ибо Енукидзе как секретарь ЦИКа пользовался у нас достаточным авторитетом [1069].
Далее последовал рассказ про “параллельное ГПУ” под началом Енукидзе. При этом Ягода все же вынужден был признать:
Конечно, все это не снимает с меня ответственности. Я признаю здесь свою вину в том, что я в свое время не взял Енукидзе за горло и не заставил его выгнать всю эту сволочь [1070].
Здесь Ягода перешел к наиболее пикантным подробностям “кремлевского дела” и принялся, подобно Ежову, пересказывать выбранные места из протоколов допроса. Остановившись на эпизоде приглашения Раевской на дачу Енукидзе при посредничестве Розенфельд и совместного с ней посещения правительственной ложи в Большом театре, Ягода попытался уличить Енукидзе во лжи – ведь тот только что утверждал, что ни с кем из арестованных не сожительствовал. Так и сказал:
Все, что говорил здесь Енукидзе, это сплошная ложь [1071].
Вывод, сделанный Ягодой, не сулил Авелю Сафроновичу ничего хорошего:
Вы здесь перед Пленумом столько налгали, Авель, что нужно не только исключить вас из партии, нужно, по‐моему, вас арестовать и судить [1072].
Не знал грозный нарком, что его самого арестуют всего через месяц после ареста Енукидзе. А потом, в отличие от уже расстрелянного к тому времени Енукидзе, будут судить, оплевывать и позорить на открытом процессе.
