История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Вскоре после отплытия принца во Францию лорд Беркшир удалился в Англию, лорды же Кейпл и Колпеппер вместе с канцлером Казнайчества остались на Джерси в ожидании дальнейших приказов Его Величества и в надежде продолжить службу ему. Король не поставил им в вину их поступки, полагая, что действовали они по велению своей совести; и все же ему казалось, что если бы лорды и канцлер Казначейства отправились с принцем, то им, вероятно, удалось бы предотвратить то сильнейшее давление, которое оказывали на него из Франции впоследствии и которое причинило ему больше тревог, чем все дерзости его врагов.

Как бы то ни было, последующие бедствия и катастрофы заслонили в человеческой памяти и саму историю с отъездом принца (каковой отъезд, если бы действия короля всегда подчинялись строгим правилам политического благоразумия, заслуживал бы, вероятно, сурового осуждения), и противоположные советы, поданные тогда мудрыми и безрассудными людьми и оказавшиеся равно бесполезными. >

Пока в других местах происходили вышеописанные события, король оставался в шотландской армии, а шотландцы вели себя так, что большинству людей казалось, будто они твердо решили не расставаться с ним, пока не будет заключен прочный мир. Парламент же раз за разом требовал, притом в резкой форме, чтобы шотландская армия передала короля ему, а сама возвращалась на родину, ибо то, зачем ее сюда призвали, она уже сделала, и война близится к концу. На это шотландский Государственный совет отвечал, как тогда казалось, с достаточной твердостью и опираясь прежде всего на те самые аргументы касательно законных прав короля, которые во всех прежних декларациях Его Величества использовались против английского Парламента и которые могли быть обращены как против него, так и против шотландцев.

Между тем, хотя королю оказывались все внешние знаки уважения, в действительности он находился на положении пленника; к нему не допускали слуг, и хотя многие воевавшие за него знатные особы, услыхав решительные заявления шотландцев о том, что они не желают и не станут принуждать короля к возвращению к Парламенту, если он сам этого не захочет, отправились в Ньюкасл, где находился тогда король, ни одному из них не позволили ни поговорить с ним, ни принять от него письма к королеве и принцу. Тем не менее в обхождении с королем шотландцы не допускали ни малейших вольностей, строго соблюдая все требования этикета, как если бы относились к нему как к своему государю; они заверяли его в своих верноподданнических чувствах и добрых намерениях, каковые, твердили они, тотчас же станут очевидными в подходящий момент, и тогда все его слуги и друзья смогут невозбранно к нему являться, а он — свободно их принимать. Шотландцы всячески добивались, чтобы король стал ждать от них подобной перемены, а многие офицеры его армии и некоторые знатные особы и в самом деле поверили, что замыслы шотландцев чисты, просто время ясно их обнаружить еще не пришло.

Так им удалось добиться, чтобы маркизу Монтрозу, воистину совершившему чудеса, король послал категорический приказ положить оружие и покинуть королевство, без чего, уверяли шотландцы, они не смогут выступить на стороне Его Величества; а поскольку распоряжение это было изложено с величайшей серьезностью и доставлено лицом, пользовавшимся безусловным доверием маркиза, то Монтроз его выполнил и удалился во Францию.

< Затем они поручили Александру Гендерсону и другим духовным особам убедить короля дать согласие на уничтожение в Англии епископата, и если бы Его Величество удовлетворил их требования, то они, по всей видимости, приняли бы его сторону и взяли бы его под свою защиту. Однако совесть не позволила королю купить мир столь постыдной ценой; в споре же с шотландским проповедником он доказал свою правоту столь неопровержимо (как это явствует из их переписки, впоследствии опубликованной), что с самим Гендерсоном произошла удивительная перемена: старик понял, сколько вреда причинили прежние его действия (в чем честно признался друзьям), а мучительное раскаяние вскоре свело его в могилу.

Между тем по прибытии принца в Париж оттуда отправился в Англию Бельевр, который, как обещал кардинал, должен был объявить войну Парламенту в случае его отказа заключить на разумных условиях мир с королем. Однако в Лондоне он повел себя так, словно его собственный государь совершенно не заботился об интересах английского короля: Бельевр заискивал перед Парламентом, отзывался о Его Величестве без всякого сочувствия, не пожелал встретиться с его сторонниками и беседовал единственно лишь с вождями пресвитерианской партии и шотландскими комиссарами, которые твердили, что ничего не смогут сделать для короля, если тот не отречется от церкви, не уничтожит епископальную систему и не согласится на передачу всех церковных земель в распоряжение Парламента. К этим уступкам он и попытался склонить короля, когда прибыл к нему из Лондона.

Но король был непоколебим в подобных вещах; вдобавок он уже не мог принимать всерьез слова Бельевра,так как понял (хотя и слишком поздно) истинную цену доброго расположения кардинала. Ведь именно по совету Мазарини он предался в руки шотландцев, когда же те нарушили обещания, данные Монтрелю, кардинал не выказал по этому поводу ни малейшего недовольства, зато отозвал своего посланника, слишком громко возмущавшегося их вероломством.

Тогда Бельевр, сообщив кардиналу через курьера о твердости короля, попросил прислать какого-нибудь человека, который пользовался бы доверием Его Величества и сумел бы его переубедить. Королева же, всегда следовавшая советам тех, кто не мог или не желал учитывать истинные интересы Его Величества, не нашла ничего лучше, чем отрядить в Англию сэра Уильяма Давенанта, человека честного и остроумного, но совершенно не годившегося для такой миссии. Король хорошо знал сэра Уильяма, однако с такой стороны, которая едва ли могла придать ему вес и авторитет в этом деле.

Его Величество терпеливо выслушал Давенанта,твердившего, что ему следует прислушаться к советам собственной супруги и друзей. Когда же король полюбопытствовал, кто эти друзья, Давенант назвал лорда Джермина и лорда Колпеппера. Король возразил, что Джермин ничего не смыслит в делах церкви, а Колпеппер и вовсе человек неверующий, и спросил, что думает на сей счет канцлер. Сэр Уильям ответил, что ему это не известно, ибо канцлера нет в Париже: он бросил принца, не пожелав ехать с ним во Францию, чем вызвал неудовольствие королевы. Король на это сказал, что его супруга неправа, ибо канцлер честный человек, который никогда не изменит ни ему, ни принцу, ни церкви; и пожалел, что его нет сейчас при Его Высочестве. Тогда сэр Уильям начал приводить свои собственные доводы и при этом пренебрежительно отозвался о церкви - тут король вышел из себя, отчитал его в чрезвычайно резких выражениях, какие никогда не употреблял в разговорах с другими лицами, и велел больше не показываться ему на глаза, после чего бедный Давенант (в сущности, искренне преданный королю человек) в унынии и печали возвратился во Францию к королеве.

Таким образом, все надежды на помощь французского посланника в Англии рухнули, однако и обращение французов с принцем также не соответствовало их прежним обещаниям. Он уже две недели находился при матери, когда французский двор потрудился наконец поздравить его с прибытием: все это время ушло на обсуждение вопросов этикета, которые было бы гораздо лучше уладить еще на Джерси.

Дело в том, что кардинал Мазарини ясно понимал, какую важность имеет для Франции пребывание принца Уэльского на ее территории, и убедил королеву, что это отвечало бы также и интересам ее супруга; теперь же, когда его цель была достигнута, кардинал принялся всячески доказывать Парламенту и офицерам армии (а они внушали ему больше опасений, чем Парламент), что принц прибыл во Францию помимо и даже вопреки желанию французского двора; что Франция просто не могла не выступить посредником, дабы уладить разногласия между Парламентом и шотландцами; отныне же, исполнив этот свой долг, она больше не намерена брать на себя роль судьи в спорах между Парламентом и шотландцами, как не вмешивалась она прежде в борьбу Парламента с королем; что приезд принца к матери (коему Франция не имела оснований противиться) вовсе не поставит под угрозу мир в Англии, ибо у самого принца не найдется средств его нарушить, а Франция никогда не станет ему в этом помогать. Сведущие люди думают, что именно тогда кардинал и заложил фундамент будущей своей дружбы с Кромвелем, пообещав, что пребывание принца во Франции доставит англичанам меньше неудобств, чем его нахождение в любой другой части Европы. С самим же принцем французы обходились без подобавшего особе его сана почтения; ему даже не назначили особого содержания, а в скудной прибавке к пенсии, которую уже получала от французского двора королева, имя ее сына не упоминалось, так что принц и его слуги всецело зависели от ее милостей и щедрот, почему и были вынуждены вести себя соответствующим образом. >