История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

После этого главнокомандующего уговорили написать письмо одному члену Парламента, который и представил его Палате. В этом письме Ферфакс обратил внимание общин на несколько петиций против армии, составленных в лондонском Сити и различных графствах, и заметил, что запрет офицерам армии подавать петиции в то самое время, когда множество направленных против них петиций принимается Парламентом, выглядит очень странно; и что он, Ферфакс, опасается, как бы армия не устроила общий сбор и не попыталась найти какие-нибудь другие средства для защиты своих прав.

Такое поведение солдат, а особенно то обстоятельство, что главнокомандующий, по-видимому, их поддерживал, встревожили Парламент, и, однако, он твердо решил, что не позволит порицать его меры и противиться его действиям тем, кто находится у него на службе и получает от него жалованье. А потому, после многих суровых выражений по поводу наглости некоторых офицеров и солдат, Парламент объявил, что всякий, кто вопреки приказу откажется идти служить в Ирландию, будет уволен из армии. Армия же, полная решимости не подчиняться воле Палат, впервые выраженной с такой определенностью, открыто и дерзко взбунтовалась и потребовала уплаты долгов по жалованью, заявив при этом, что знает, где и как она сама могла бы их взыскать. Войска удалось несколько утихомирить лишь после того, как им послали жалованье за месяц, а принятую против них декларацию вырвали из протоколов обеих Палат. Впрочем, даже это их не удовлетворило; напротив, солдаты громко заявляли, что отлично знают, каким образом армия могла бы сделаться столь же влиятельной, как и Парламент, и где ее услуги ценились бы выше и вознаграждались лучше. Подобные речи нагнали столько страху в Вестминстере, что особому комитету лордов и общин (некоторые члены пользовались большой популярностью в войсках) поручено было отправиться в армию и вместе с комитетом из офицеров найти средство успокоить это опасное брожение умов. Теперь армия полагала себя равной Парламенту, ведь у нее был собственный комитет, уполномоченный вести переговоры с комитетом Палат, что, между прочим, весьма ободрило Ферфакса, ранее никогда не помышлявшего о сопротивлении или неподчинении Парламенту, и побудило его с большей, чем прежде, определенностью поддержать армию в ее бурном порыве, перед которым, как он ясно видел, все вокруг так покорно и безропотно уступали.

Кромвель же вел себя до сих пор с изумительным лицемерием (будучи, несомненно, великим мастером в этом искусстве); наглые выходки солдат, как можно было подумать, приводили его в бешенство, он присутствовал в Палате общин всякий раз, когда там рассматривались обращения армии, яростно осуждал их за дерзость и даже добился ареста нескольких офицеров. Теперь он предложил отрядить в армию главнокомандующего, который-де быстро изгонит из нее мятежный дух; ему поверили с такой легкостью, что несколько раз посылали в войска его самого, и Кромвель, проведя там два или три дня, неизменно возвращался в Палату и горько сетовал на овладевшее армией буйное своевольство; о себе же говорил, что из-за козней врагов, а также лиц, стремящихся вновь ввергнуть страну в кровавую смуту, он сделался столь ненавистным в войсках, что его даже замышляли убить, и, не узнай он вовремя об этом плане, ему бы не удалось уйти из рук злоумышленников живым. Когда же Кромвель вел подобные речи и распространялся о грозящих Англии новых смутах, он производил впечатление человека, который как никто другой на свете страдает от самой мысли о будущих бедствиях. Но поскольку людям проницательным уже давно были ясны коварные замыслы Кромвеля, то его лицемерие не могло долго их обманывать. Ведь было известно, что самые деятельные офицеры и агитаторы являлись его креатурами, которые ничего не предпринимали и не стали бы предпринимать иначе, как по его прямым указаниям. Наконец, влиятельные члены Палаты общин приняли тайное решение отправить Кромвеля в Тауэр, как только он на следующий день явится в Палату (заседания коей он редко пропускал) — в надежде, что если им удастся удалить этого человека из армии, то впоследствии они смогут без труда восстановить в ней прежний дух и привести ее к прежнему повиновению. Ибо ее главнокомандующий Ферфакс не внушал им ни малейших подозрений: они знали, что по взглядам своим это был совершенный пресвитерианин, и полагали, что Кромвель подчинил его своему влиянию исключительно благодаря умелому притворству и лицемерным претензиям на святость и чистосердечие. Нет сомнения, что ни тогда, ни даже много позднее Ферфакс не верил, что Кромвель вынашивает в своей душе какие-либо дурные замыслы против короля или же намеревается выказать самомалейшее неповиновение Парламенту.

План захвата особы Кромвеля невозможно было сохранить в такой тайне, чтобы сам он ничего не заподозрил, и уже на следующее утро после его горьких жалоб на потерю всякой власти, влияния и авторитета в армии и рассказов о страшной опасности для его жизни, коей грозит ему ныне пребывание в войсках, когда в Палате с минуты на минуту ожидали его появления, вдруг стало известно, что Кромвеля видели на рассвете за городом, в сопровождении единственного слуги — он направлялся в армию, уже успев назначить сбор нескольким кавалерийским полкам. Прибыв на место, он сообщил в письме к Палате общин, что прошлой ночью получил от нескольких офицеров собственного полка письмо, из коего явствовало, что он сам и его решительное несогласие с действиями армии вызывают в войсках гораздо меньше злобной подозрительности, чем прежде, а потому, полагали эти офицеры, если бы он тотчас же к ним прибыл, то с помощью его советов и увещаний армию удалось бы очень быстро образумить; получив это письмо, он не стал терять времени и, явившись в армию, обнаружил, что солдат ввели в заблуждение лживыми наветами, источник коих он еще надеется отыскать, а пока настоятельно просит, чтобы главнокомандующего, офицеров-членов Палаты и всех прочих офицеров, находящихся ныне в Лондоне, немедленно отправили в расположение армии; он также полагает, что для прекращения нынешних беспорядков и для предотвращения таковых в будущем совершенно необходимо, и как можно скорее, назначить общеармейский сбор, о чем надлежащим образом распорядится сам главнокомандующий, когда прибудет к войскам. Теперь вождям Палат не было никакого смысла раскрывать прежние свои планы или выражать какие-либо подозрения на счет человека, ставшего для них недосягаемым, а потому они решили дождаться более удобного момента; главнокомандующий же и все бывшие в Лондоне офицеры отправились в расположение армии.

В то самое утро, когда Кромвель покинул Лондон, корнет Джойс, один из армейских агитаторов (а в прошлом портной, два или три года находившийся в услужении на какой-то мелкой должности в доме м-ра Голлиса) явился на рассвете, с эскадроном в пятьдесят всадников, в Холмби, где жил король, без всяких помех со стороны охранявших замок пехотинцев и кавалеристов подошел к дверям королевской спальни и, постучав в них, объявил, что должен немедленно переговорить с королем. Его Величество, чрезвычайно удивленный всем происходящим, поднялся с постели и, полуодетый, велел открыть дверь; в противном случае, как ясно понимал король, ее быстро взломали бы; тех же особ, которые находились с ним в комнате, он почти не знал и совершенно им не доверял. Как только дверь отворилась, Джойс и его товарищи вошли в комнату, без шляп на головах, но с пистолетами в руках. Джойс объявил королю, что тот должен ехать вместе с ним. Его Величество спросил: «Куда же?» — «В армию», — был ответ Джойса. Король спросил, где находится армия, Джойс ответил, что находится она именно там, куда его сейчас отвезут. Когда же Его Величество пожелал узнать, по какому праву они сюда явились, Джойс ответил: «А вот по какому» и показал ему свой пистолет, после чего попросил короля поскорее отдать распоряжения насчет своего туалета, потому как им нужно торопиться. Другие солдаты хранили молчание, сам же Джойс, если не принимать в расчет резкую категоричность немногих произнесенных им слов, вел себя без всякой грубости. Король сказал, что не сможет никуда ехать, пока не поговорит с комиссарами, в чьи руки он был передан и которые получили соответствующие полномочия от Парламента, после чего велел одному из находившихся при нем служителей их позвать. Комиссары, коих весь этот переполох удивил не меньше, чем несколько ранее короля, быстро явились в его опочивальню и спросили Джойса, имеет ли он какие-либо приказы от Парламента. — «Нет», — отвечал Джойс. — «А от главнокомандующего?» — «Нет». — «На каком же основании вы сюда прибыли?» — На что Джойс ответил им точно так же, как королю: поднял свой пистолет. Тогда комиссары сказали, что напишут Парламенту, чтобы узнать его волю; Джойс ответил, что они могут это сделать, но король должен немедленно ехать с ним. Полковник Браун послал за солдатами, коим велено было охранять короля, но они не явились; он поговорил с офицером, командовавшим теми, кто стоял тогда в карауле, но понял, что его подчиненные не станут оказывать сопротивления. В общем, после того, как король сделал все, чтобы оттянуть свой отъезд, не внушая при этом Джойсу и его людям мысли, что он твердо решил остаться на месте, Его Величество позавтракал, сел в свою карету (вместе с несколькими приставленными к нему Парламентом слугами) и отправился туда, куда угодно его было везти Джойсу. Между тем ближайшие воинские части находились тогда на расстоянии двадцати миль от Холмби, более же всего опасений внушало то обстоятельство, что, по словам офицеров, охранявших короля в замке, отряд Джойса не входил в состав какого-либо полка, но был собран из людей, служивших в разных полках и эскадронах, а сам Джойс не был настоящим офицером, так что король и в самом деле думал, что его собираются отвезти в такое место, где смогут без всяких помех убить. Комиссары тотчас же и во всех подробностях уведомили о случившемся Парламент, который это известие привело в неописуемый ужас, ведь никто в тот момент не мог взять в толк, каковы были истинные цели и намерения Джойса и его людей.