История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Индепенденты прибегли к средству, которое тем самым людям, против коих они решили пустить его в ход ныне, позволило когда-то добиться всех своих целей. На Совете офицеров они составили, в довольно неопределенных выражениях, обвинение в государственной измене, направленное против м-ра Голлиса, упомянутых выше лиц и еще нескольких человек — всего против одиннадцати членов Палаты общин. Двенадцать офицеров подали его в Палату, а несколько дней спустя, видя, что те же члены по-прежнему бранят и сурово обличают их действия, главнокомандующий и офицеры сообщили в письме к Палате, что они намерены назначить сведущих лиц, которые, выступая от имени армии и всего королевства, докажут обоснованность предъявленных одиннадцати членам обвинений; и что они требуют немедленно лишить на время обвиненных членов права заседать в Палате, поскольку-де совершенно немыслимо, чтобы те самые особы, которые нанесли армии столько оскорблений и обид, могли теперь быть судьями своих собственных действий. Такого удара со стороны армии Палата общин совершенно не ожидала, и хотя дерзость эта привела ее в невыразимое смятение и тревогу, коммонеры с твердостью ответили, что не желают и не могут исключить тех членов, которые не сказали и не сделали в Палате ничего предосудительного, — пока не будут представлены ясные доказательства их вины. Офицеры, однако, заявили, что сумеют доказать их виновность в таких проступках, которые сделают вполне оправданным их временное исключение из Палаты. А потому они вынуждены требовать и настаивать, чтобы обвиненные члены были временно лишены права заседать в Палате; без этого, твердили они, армия не сможет считать себя удовлетворенной. И хотя Парламент казался непреклонным, сами обвиненные члены, лучше других знавшие нрав армии, сочли более безопасным удалиться и, воздержавшись на время от посещения Палаты, попытаться умерить пыл разгоревшегося спора.

После столь очевидного упадка духа в Палате армия, казалось, стала вести себя гораздо спокойнее; она решила продолжить свое дело, используя теперь иные орудия, дабы не производить впечатления силы, слишком настойчиво и откровенно преследующей собственные интересы. Сити, на влияние и авторитет коего всецело полагался Парламент, сохранял, как можно было подумать, безусловную преданность пресвитерианству; Совет олдерменов и Общинный совет состояли из людей того же духа; лондонская милиция находилась под началом комиссаров, тщательно и ревностно подобранных из числа сторонников той же партии, ибо всех, кто держался иных взглядов, сняли с этих должностей около того времени, когда шотландцы выдали короля

Парламенту — и когда армии очень хотелось внушить пресвитерианам самодовольную уверенность в том, что вся власть в королевстве находится теперь в их руках, и что они в силах установить такой образ правления, какой сами захотят. Те же, кто принадлежал к иным религиозным партиям, лишившись прежних постов, жили теперь, как люди, попавшие в опалу и всеми пренебрегаемые, которые, казалось, еще могли надеяться, что государство из милости и снисхождения дозволит им отправлять богослужение по собственным обрядам, но уже не имели никаких оснований уповать или рассчитывать на то, что их вновь допустят к какому-либо участию в правлении.

Всё это верно, и, однако, Кромвель и Айртон отлично знали, что по-прежнему могут рассчитывать на лондонское простонародье, которое непременно выступит, как только для этого, по их разумению, наступит удобный момент; и что многие олдермены и состоятельные граждане держатся смирно и, как можно подумать, ни в чем не возражают и не противятся пресвитерианам только потому, что следуют их, Кромвеля и Айртона, указаниям, оставаясь в готовности откликнуться на их призыв. Теперь же, когда обнаружилось, что главные вожди этой партии, заправлявшие прежде в Парламенте, подверглись судебному преследованию со стороны армии и воздерживаются от посещения Палаты, к Парламенту стали являться толпы самой низкой и грубой черни с разного рода петициями, касавшимися как религии, так и гражданского правления, и Парламент, возмущенный и встревоженный их буйными выходками, принял ордонанс, объявлявший, что собирать подписи под петициями и склонять к их подписанию незаконно. Но ордонанс этот возбудил такое негодование всех партий, что уже через два дня Парламенту пришлось его отменить, предоставив каждому пользоваться его естественным правом. Пока в Сити и в Парламенте продолжались эти беспорядки, комиссары, посланные в армию для переговоров с офицерами, возвратились, ничего не добившись, зато привезя с собой прямую и твердую резолюцию армии, требовавшей от Парламента опубликовать Декларацию против приглашения в страну иноземных войск (ибо армия опасалась нового союза с шотландцами — или скорее хотела внушить подобные опасения народу). Кроме того, армия требовала, чтобы жалованье выплачивалось ей регулярно, а все особы, получавшие деньги на эти нужды, отчитались в их употреблении; чтобы начальство над лондонской милицией было передано в руки благонамеренных людей, командовавших ею ранее; чтобы все лица, заключенные в тюрьму за мнимые правонарушения по приказу Парламента или его комитетов, были выпущены на свободу и, если суд признает их невиновными, получили достойную компенсацию. Здесь армия назвала поименно Джона Лилберна, Овертона и других анабаптистов и фанатиков, коих Парламент заключил под стражу за то, что под видом молитвенных собраний они устраивали мятежные сходбища и совершили немало других дерзких деяний против существующей власти. Узнав об этих требованиях, Парламент разгневался еще сильнее и, в пространных выражениях осудив наглость и высокомерие армии, постановил, что уступки ее домогательствам в этих пунктах противоречили бы чести и интересам Палат и уничтожили бы их привилегии; но когда еще одна буйная толпа петиционеров потребовала примерно того же, Парламент изъявил готовность пойти ей навстречу и согласился, чтобы начальство над милицией было поручено угодным армии особам. В начале мая, вскоре после того, как короля привезли в Холмби, парламентский ордонанс, приятый с согласия и по желанию Сити, передал командование ополчением особому комитету, состоявшему по большей части из сторонников пресвитерианской партии (люди иных взглядов, как уже говорилось выше, лишились своих постов, но, казалось, не испытывали неудовольствия из-за этой опалы). Теперь же, в июле, когда после Декларации армии и по ее требованию, поддержанному горластыми петиционерами, Парламент, даже не спросив, как того требовал обычай, мнения Общинного совета, аннулировал собственный ордонанс, потрясенный Совет заявил, что если деспотическая воля армии смогла заставить Парламент отменить такой акт, как Ордонанс о милиции, то у граждан Сити есть все основания опасаться, как бы Парламент не аннулировал ордонансы, касающиеся обеспечения денежных займов или распродажи епископских и церковных земель, или любые другие акты, гарантирующие имущественные права подданных. А потому Совет велел составить от имени Сити петицию, каковую должны были подать два шерифа и еще несколько назначенных Советом для этой цели особ. Но прежде них к Парламенту явились тысячи лондонских учеников и других молодых людей с собственными петициями, в коих заявлялось, что начальство над милицией есть неотъемлемое право граждан Сити, принадлежащее им в силу нескольких хартий, утвержденных Парламентом; что ради его защиты они рисковали своими жизнями с не меньшей смелостью и готовностью, чем армия, в потому они требуют, чтобы парламентский ордонанс от 4 мая, принятый с их согласия, оставался нерушимым. Вначале они подали свою петицию в Палату пэров, которые немедленно отменили последний, июльский, ордонанс на сей счет, подтвердили прежний, майский, и направили его общинам, а те не осмелились не дать на него согласия: ученики вели себя чрезвычайно дерзко, не позволяли коммонерам запереть дверь, а некоторые даже ворвались в Палату. Таким образом, ордонанс, принятый по требованию армии, был отменен, майский же ордонанс утвержден заново, после чего Парламент тотчас же объявил перерыв в своих заседаниях до пятницы: члены его желали получить несколько свободных дней, чтобы обдумать, как им теперь следует действовать и как они могли бы предотвратить подобного рода буйства и насилия в будущем. Армия быстро узнала об этих поразительных событиях, и ее главнокомандующий написал из Бедфорда весьма резкое письмо, в котором напомнил, как любезно исполнила армия желание Палат и отступила от Лондона, в предположении, что Парламенту достанет собственной власти, чтобы уберечь себя от любых грубостей и насилий со стороны народа, чего, как это стало теперь очевидно, он не сумел сделать, ибо в прошлый понедельник явившаяся из Сити буйная толпа, подстрекаемая некоторыми членами Общинного совета и другими облеченными властью гражданами, учинила беспримерное нарушение парламентских привилегий, совершив тем самым ужасное и чудовищное деяние, которое, если за ним не последует, в назидание всем остальным, суровая кара, неизбежно приведет страну к полной анархии. Армия считает, продолжал Ферфакс, что именно на нее падет ответственность перед королевством, если это неслыханное бесчинство, столь вопиющим образом ставящее под угрозу умиротворение Англии и оказание помощи Ирландии, не будет тщательно расследовано, а виновных в нем не постигнет скорое и справедливое возмездие. В пятницу, когда закончился перерыв в работе Парламента, собрались едва ли не все, кто вообще являлся тогда на его заседания (в Палату общин пришло свыше 140 членов); проведя некоторое время в ожидании собственного спикера, коммонеры вдруг узнали, что рано утром он выехал из Лондона, после чего обратили внимание, что с ними нет также сэра Генри Вена и еще нескольких членов, обыкновенно его поддерживавших. Палата пэров также обнаружила, что ее спикера графа Манчестера, графа Нортумберленда и еще некоторых членов нет на месте, однако большинство лордов оставались в Палате, полные негодования против отсутствующих, которые, как все заключили, отправились в армию. Тогда обе Палаты выбрали себе новых спикеров, те согласились принять должность, после чего общины сразу же постановили, что одиннадцать обвиненных армией членов, не участвовавших в заседаниях Палаты, должны немедленно вернуться и занять свои места. Особым ордонансом Палаты приказали Комитету безопасности действовать сообща с милицией Сити и предоставили ему полномочия набирать солдат для Парламента; казалось, все были исполнены твердой решимости осуществить задуманное, и ни единый человек, ни в Палатах, ни в Сити, ни о чем другом даже не помышлял. Известия об этих событиях привели армию в крайнее возбуждение; главнокомандующий тотчас же послал сильный кавалерийский отряд в Виндзор, а сам выступил к Аксбриджу, назначив через два дня общий сбор армии на Ханслоу-Хите, куда в указанный им срок явились двадцать тысяч пехоты и кавалерии, с артиллерийским парком и прочим снаряжением, необходимым для столь многочисленной армии. По назначении смотра войскам на Ханслоу-Хите короля немедленно перевели в Гемптон-Корт, надлежащим образом подготовленный к приему его особы. Какое-то время Палаты, казалось, сохраняли бодрый и решительный дух, а в Сити слышны были речи о том, что следует набирать войска, защищаться и не допускать армию к Лондону. Но когда стало известно о дне общеармейского смотра, враги пресвитериан, еще недавно слишком слабые в обеих Палатах, чтобы добиться собственных целей или помешать своим противникам, и потому бессильно наблюдавшие, как принимаются неугодные им акты, теперь, когда их союзник — армия — была так близко, вновь воспрянули духом и заговорили очень громко, убеждая остальных подумать, пока еще не поздно, о том, как бы им примириться с армией, сопротивление которой невозможно. Лондонским же Сити с каждым днем все сильнее овладевали ужас, смятение и нерешительность; один предлагал одно, другой — нечто противоположное, как это и бывает с людьми, совершенно потерявшими голову от страха. Когда же армия собралась на смотр на Ханслоу-Хите, к ней (после тайной встречи со старшими офицерами) явились оба спикера, со своими булавами и в сопровождении других членов Палат. Они пожаловались на то, что недавние беспорядки отняли у них свободу заседаний в Вестминстере и поставили под угрозу их жизнь, после чего прямо обратились к армии за покровительством и защитой.