История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Случившееся показалось еще одним актом Промысла Божьего, способным очистить армию от любых упреков и обвинений и оправдать все ее прежние действия как якобы имевшие единственной своей целью спасение Парламента и королевства. Ведь если бы речь шла, предположим, о сэре Генри Вене или каких-то других недовольных особах, известных всем как индепенденты, религиозные фанатики и приверженцы армии, которые, не в силах более противиться мудрости Парламента, покинули бы его и бежали к своим друзьям, в надежде найти у них защиту от правосудия, то это вовсе не послужило бы к их доброй славе, точно так же как и репутация армии ничего бы не выиграла от союза с ними — между тем ни один из спикеров никогда не считался человеком, сколько-нибудь расположенным в пользу армии. Лентал, по мнению большинства, не желал зла королю и не был чужд симпатий к церкви; граф же Манчестер, спикер Палаты пэров, испытывал самое сильное, какое только можно себе представить, предубеждение против Кромвеля и в свое время даже обвинял его в неповиновении Парламенту; со своей стороны, Кромвель ни к кому не питал большей ненависти, чем к Манчестеру, и был бы не прочь его убить. Граф Манчестер и граф Уорвик являлись столпами пресвитерианской партии; именно они, вместе с графом Нортумберлендом, еще несколькими лордами и некоторыми коммонерами, неизменно осуждали все действия армии — и то, что теперь эти двое, присоединившись к сэру Генри Вену, просили армию о защите, притом вполне официальным образом, как если бы за ними стоял весь Парламент, а их самих изгнали и заставили покинуть Парламент граждане Сити, казалось чем-то немыслимым и невероятным всем свидетелям этого события. И ему до сих пор не нашли иного объяснения, кроме твердой решимости названных лиц обеспечить собственные интересы в том соглашении, которое, как они тогда полагали, высшие офицеры армии должны были вот-вот заключить с королем. Ведь то, что они и в мыслях не имели отдавать всю власть армии, не чувствовали ни малейшего расположения к офицерам и не питали к ним доверия, с полной очевидностью явствовало из их предшествующих и последующих действий; и если бы Парламенту удалось тогда сохранить единство, то, учитывая безусловную преданность Сити Палатам, весьма вероятно, что армия, из опасения встретить решительный и роковой для нее отпор, не рискнула бы прибегнуть к силе, и стороны при посредничестве короля пришли бы к какому-нибудь разумному компромиссу. Но из-за этого раскола Парламент лишился всякого авторитета и репутации, которые теперь всецело перешли к армии, и хотя быстро выяснилось, что число покинувших Палаты членов невелико по сравнению с числом оставшихся, которые с прежней энергией выступали против армии, а Сити, казалось, бы, как и раньше, полон решимости привести себя в оборонительное положение и всерьез готовился защищаться (все его укрепления находились в отличном состоянии и могли бы доставить армии немало хлопот, если бы только граждане Сити твердо и последовательно осуществляли свои планы, от которых они, по-видимому, вовсе не отказывались) — однако это внутреннее несогласие в Парламенте до такой степени потрясло и смутило всех обвиненных членов, обладавших достаточными способностями и авторитетом, чтобы повести за собой противников армии, что они предпочли прекратить борьбу: некоторые скрылись, выжидая удобного момента для примирения; другие отправились на континент (один из них, Степлтон, скончался, едва сойдя на берег в Кале, где его тело даже отказались хоронить, вообразив, что умер он от чумы); прочие долго оставались за границей, и хотя по прошествии немалого времени они возвратились в Англию, их в ту пору больше не допускали к высоким постам и вообще к какому-либо участию в государственных делах, почему эти люди и удалились в свои поместья и жили там весьма уединенно.

Старшие офицеры армии встретили обоих спикеров и прибывших с ними членов словно ангелов небесных, посланных ради их блага — оказали им все мыслимые почести, изъявили готовность беспрекословно им повиноваться как английскому Парламенту и пообещали, что либо восстановят их во всей полноте прежней власти, либо сами погибнут при этой попытке. Офицеры убедительно просили своего главнокомандующего разместить гостей со всяческим удобством, приставили к ним, радея об их безопасности, охрану и заверили, что не посмеют принять какого-либо решения без их согласия; гости же, добившиеся таких успехов во всех прежних своих предприятиях, оказались слишком скромными людьми, и им даже в голову не приходило, что теперь они могут поступать неправильно. Не теряя времени, принялись за осуществление своего замысла восстановить Парламент в Вестминстере, но, обнаружив, что прочие члены продолжают там заседать с соблюдением всех законных форм, а Сити отнюдь не падает духом, они приостановили свой марш и затем вели себя смирно, рассчитывая, видимо, прийти к какому-то соглашению с другой стороной, для чего каждый день направляли послания лорд-мэру, олдерменам и Общинному совету (на заседавших в Вестминстере они совершенно не обращали внимания). Армию же они расквартировали близ Брентфорда, Ханслоу, Твиттенема и соседних деревень, нисколько при этом не препятствуя регулярному подвозу провианта в Лондон и не совершая ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие или раздражение в Сити; и, следует признать, в армии в армии поддерживалась тогда столь превосходная дисциплина, что никто не мог пожаловаться на причиненный солдатами ущерб или на какое-либо оскорбление словом или действием с их стороны. Тем не менее, в эти спокойные дни вожди армии послали полковника Рейнсборо с бригадой кавалерии и пехоты и при пушках, в Гемптон-Корт, велев ему занять Саутворк, а также укрепления, прикрывавшие с этой стороны Лондонский мост, Он выполнил приказ без лишнего шума и настолько удачно, что после ночного марша овладел без малейшего сопротивления не только Саутворком, но и всеми фортами и укреплениями, долженствовавшими служить защитой для этого предместья: сидевшие в них солдаты дружески пожали руки солдатам, явившимся извне, и отказались повиноваться собственным командирам, так что Сити, где даже не догадывались, что армия затевает нечто подобное, наутро обнаружил, что эти подступы к Лондону находятся в полной власти неприятеля — чьи атаки Общинный совет ожидал и готовился отражать с другой стороны, будучи уверен, что Саутворк защищен надежнее, чем любые из городских ворот.

Это событие сразило граждан Сити наповал, положив конец всем прежним планам обороны и заставив их думать совершенно о другом — как бы теперь умиротворить тех, кого они уже успели так сильно оскорбить и рассердить, и как уберечь город от грабежа и ярости разгневанной армии. Всегдашние ее сторонники, которые еще недавно сидели, запершись в своих домах, и не решались, из страха перед народом, ходить по улицам, теперь смело появлялись среди своих сограждан и участвовали в их совещаниях, где доказывали, что король и армия обо всем договорились, что обе Палаты теперь заодно с армией, а следовательно, сопротивляться армии значило бы ныне выступать против короля и Парламента, приводя их в не меньшую ярость, чем армию. Под влиянием столь самоуверенных речей и хитрых внушений со стороны тех, с кем еще три дня назад граждане Сити не стали бы разговаривать и чьи слова не приняли бы тогда всерьез — или скорее под действием овладевших ими самими смятения и замешательства, Общинный совет направил к главнокомандующему депутацию из шести олдерменов и шести коммонеров, которые с горечью пожаловались на то, что Сити, никогда и ни в чем не противившийся Парламенту, находится теперь на подозрении, и попросили главнокомандующего воздержаться от любых действий, способных подать повод к новой войне. Но главнокомандующий, не обратив особого внимания на это послание и еще меньше уважив посланников, продолжал медленно продвигаться к Сити. Тогда члены Совета направили ему смиренное послание, в котором говорилось, что поскольку причиной, побудившей главнокомандующего так близко подступить к Лондону, является, как они понимают, желание восстановить и утвердить членов Парламента (лордов и коммонеров) в их праве и привилегии безопасно заседать в своих Палатах (чему Сити готов всеми силами споспешествовать), то они всепокорнейше его просят соблаговолить послать такой охранный отряд из пехоты и кавалерии, какой он сочтет достаточным для подобной цели; что все укрепления и проходы в них будут открыты для этих войск; и что сами они исполнят любой приказ, который его превосходительству угодно будет отдать. Единственное, чем ответил на это Ферфакс, было требование немедленно сдать ему все укрепления к западу от Сити (прочие фортификации, как было сказано выше, уже находились в руках Рейнсборо и других офицеров). Получив это послание, Общинный совет, заседавший без перерыва день и ночь, поспешил заверить главнокомандующего, что покорно подчинится его распоряжению; и что отныне он полагается на его честное слово как на единственную (после Всемогущего Господа) гарантию своей защиты и безопасности. А потому Общинный совет приказал своей милиции забрать с собой все пушки и немедленно оставить линию укреплений и форты, а главнокомандующий назначил для них охрану из собственных войск. В Гайд-парке Ферфакса встретили мэр и олдермены; почтительно поздравив главнокомандующего с прибытием в Лондон, они смиренно просили их простить, если, из самых лучших побуждений и в искреннем стремлении к миру, они сделали что-нибудь не так; после чего, в знак преданности и глубокого уважения, мэр от имени Сити поднес главнокомандующему большую золотую чашу, но сохранявший угрюмый вид Ферфакс отказался ее принять и без особых церемоний распрощался с ними.