История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

Таким образом и с такого рода мыслями употреблял король предоставленную ему меру свободы, пытаясь одновременно и хорошенько обдумать средства, к которым мог бы он прибегнуть в том случае, если события примут совсем скверный оборот, и склонить в свою пользу любезным обхождением старших офицеров, дабы улучшить нынешнее свое положение, тем более что офицеры и все вожди их партии считали, что с их стороны было бы всего разумнее и далее тешить короля подобными надеждами, предоставляя ему большую, чем прежде, свободу и с нарочитой учтивостью трактуя всех его приверженцев, чьи наивные упования, добрые отзывы и благоприятные свидетельства приносили им, как они убеждались, немало пользы как в Сити, так и в стране.

В это время лорд Кейпл (мы оставили его на Джерси), услыхав о раздорах между Парламентом и армией, оставил на острове обоих своих друзей и отправился в Париж к принцу, дабы получить согласие Его Высочества на свою поездку в Англию, каковое согласие принц дал весьма охотно, прекрасно зная, что Кейпл при всякой удобной возможности постарается оказать добрые услуги его отцу-королю. Затем Кейпл направился в Зеландию: друзья посоветовали ему оставаться в тех краях, пока они не выхлопочут для него пропуск, что они и сделали с легкостью, как только он туда прибыл, и Кейпл таким образом получил право свободно жить в своем деревенском поместье, где его горячо любили; впрочем, недобрых чувств он не вызывал нигде. Воспользовавшись тем, что теперь все могли беспрепятственно посещать короля, Кейпл явился в Гемптон-Корт к Его Величеству и представил ему подробный отчет обо всем, что происходило на Джерси до отъезда оттуда принца, о причинах, побудивших членов Совета остаться на острове, и о многих других вещах, о которых Его Величество не был прежде надлежащим образом осведомлен, так что теперь недоброжелатели канцлера Казначейства лишились всякой возможности ему навредить. Из Гемптон-Корта же король собственной рукою написал канцлеру на Джерси весьма милостивое и любезное письмо. В нем король выразил твердую надежду на заключение с армией и Парламентом такого договора, который позволит ему вскорости вновь призвать к себе канцлера и некоторых его друзей. Король также благодарил канцлера за предпринятый им труд и сообщал, что в ближайшее время тот получит от него кое-какие нужные для его работы материалы. И действительно, уже вскоре он послал канцлеру свои собственные записки (или же записи, которые велись по его приказу и были им внимательно прочитаны и исправлены), с изложением всего, что случилось с того времени, как канцлер Казначейства оставил Его Величество в Оксфорде и отбыл на запад, для службы при особе принца, и до того самого дня, когда король покинул Оксфорд и отправился к шотландцам; и, как уже говорилось выше, в изложении важнейших событий 1644 и 1645 годов мы строго следовали этим записям. Король поделился с лордом Кейплом всеми своими надеждами и опасениями, сообщил о щедрых предложениях, вновь сделанных ему шотландцами, выразил мнение, что уже вскоре между двумя государствами неизбежно начнется война, в которой шотландцы твердо рассчитывают на дружную поддержку всех английских пресвитериан, и изъявил желание, чтобы при подобных обстоятельствах его партия также взялась за оружие, иначе он не сможет ожидать для себя большой пользы от успеха шотландцев. А потому король приказал Кейплу, когда соответствующие условия будут налицо, собирать его сторонников для борьбы — что тот пообещал исполнить надлежащим образом, а впоследствии в точности сдержал слово, не остановившись перед жертвой собственной жизнью. Затем король поручил Кейплу написать канцлеру Казначейства, что как только королева или принц потребуют, чтобы тот явился к ним, он должен будет немедленно подчиниться их воле; сам же король написал королеве, что едва наступит подходящее время для участия принца в каких-либо важных делах, ей нужно будет непременно вызвать канцлера Казначейства, дабы тот находился при особе Его Высочества. Тогда же, в предвидении могущих произойти в будущем событий, были заранее обдуманы и многие другие меры, впоследствии приведенные в исполнение.

Маркиз Ормонд, по особому приказу и распоряжению короля, находившегося тогда с шотландцами в Ньюкасле, сдал Дублин Парламенту. Случилось это после того, как ирландцы, самым бесчестным образом нарушив мир с королем и подступив со всей своей армией к Дублину, осадили город, и доведенному до последней крайности Ормонду не оставалось ничего другого, как капитулировать — сделав прежде выбор между ними и Парламентом. Узнав об этом, король решил, что город следует сдать Парламенту, что Ормонд и сделал, выговорив благоприятные условия для всех, кто сражался на стороне Его Величества. Сам же маркиз уехал в Англию и из Лондона явился в Гемптон-Корт к королю, и тот встретил его необыкновенно любезно и тепло, как человека, служившего ему с величайшим рвением и преданностью, подтверждением коих были единогласные, как ни о ком другом, свидетельства всех честных людей. Ормонд реже других обращался с какими-либо просьбами к Парламенту и армии, полагаясь на подписанные им с Парламентом статьи, согласно которым он получил право провести много месяцев в Англии, а затем — если за этот срок он не уплатит Парламенту композицию, чего маркиз никогда не собирался делать — удалиться на континент. И хотя маркиз отлично знал, как много подозрительных глаз за ним наблюдает, он часто являлся засвидетельствовать свое почтение королю, и тот с большим удовольствием с ним беседовал, убеждаясь, что Ормонд полон твердой решимости участвовать в любом смелом предприятии, способном послужить его делу — которое ни сам король, ни большинство его сторонников еще не считали тогда безнадежным. Впрочем, никто не был так щедр на заверения в своей преданности и готовности пойти на любой риск, как шотландские комиссары, которые с момента выдачи ими короля Парламенту жили в Лондоне, вели себя с обычной своей самонадеянностью, громко жаловались на дерзкий захват особы Его Величества армией и, пылко обещая, что вся их нация, как один человек, поддержит любое выступление в защиту его интересов, пытались расположить к себе всех, кого считали тогда самыми стойкими и непоколебимыми приверженцами короны. Теперь же, когда король обосновался в Гемптон-Корте, шотландские комиссары, посещая его, держались столь самоуверенно, словно уже увезли его к себе в Эдинбург; это казалось тем более странным и наводило на мысль, что ведут они себя так неспроста, еще и по той причине, что сами эти люди, как всякому было известно, вызывали глубокую ненависть и у высших офицеров армии, и у тех, кто заправлял тогда в Парламенте. Тогда-то и был заложен фундамент Ингейджмента, договора между королем и шотландскими пресвитерианами, который стороны попытались привести в исполнение в следующем году и о котором сами шотландцы сообщили маркизу Ормонду, лорду Кейплу и еще нескольким верным людям, внушив им, однако, что условия договора не предусматривают ничего другого, кроме восстановления Его Величества во всех его правах и полномочиях.

Когда армия подавила таким образом всякое сопротивление и достигла видимого согласия с Парламентом, а дух непокорности в Сити был, казалось, сломлен и совершенно укрощен, ее обращение с королем стало менее почтительным. Старшие офицеры редко являлись в Гемптон-Корт, без прежней любезности вели себя с Ашбурнемом и Беркли, с которыми им теперь вдруг стало недосуг беседовать; когда же время для разговоров все же находилось, офицеры задавали каверзные вопросы, а сами отделывались ничего не значащими ответами. Агитаторы и офицерский совет направили королю предложения, столь же гибельные для церкви и разрушительные для монаршей власти, как и сделанные ранее Парламентом, а в некоторых отношениях еще более невыгодные и позорные для короля, заявив при этом, что если Его Величество их примет, то они обратятся к Парламенту и сделают все возможное, чтобы убедить Палаты с ними согласиться. Но Его Величество их отверг с более чем обычным негодованием и даже прямо обвинил офицеров в том, что они его обманули и, ловко внушив всему свету, будто они намерены восстановить его власть на лучших условиях, чем те, которые готов принять Парламент, добились таким образом всех своих целей. Армия сочла себя оскорбленной резким возмущением короля и заговорила с ним другим языком, нежели в предшествовавшие несколько месяцев; а те офицеры, которые воевали за короля, а затем нашли убежище и любезный прием в расположении армии, были вынуждены оставить ее квартиры. Особы, прежде относившиеся к ним доброжелательно, теперь избегали общения с ними; секвестрирование поместий кавалеров, на время приостановленное, возобновилось с невиданной ранее строгостью; у людей, объявленных делинквентами, вымогали чрезвычайно высокие суммы композиций и при отказе платить полностью конфисковывали имущество, а их самих обрекали на жизнь посреди оскорблений и без всяких гарантий личной безопасности. Впрочем, всё это ставили в вину пресвитерианскому духу, господствовавшему в Парламенте и противному настроениям армии, и следует согласиться, что хотя Парламент и был обуздан настолько, что больше не смел порицать действия армии или жаловаться на то, что она вмешивается в решение вопроса о будущей форме правления, однако своими собственными актами и мерами Парламент, как и прежде, со всеусердием пытался ввести в стране пресвитерианский церковный строй. Всюду принуждали к принятию Ковенанта, анабаптистов и прочих сектантов, расплодившихся в великом множестве, сурово порицали, наказывали, бросали в тюрьмы, что было совсем не по нраву армии, видевшей во всем этом посягательство на свободу совести, отсутствие каковой, утверждали офицеры, явилось причиной нынешних раздоров не в меньшей степени, чем любой другой повод для недовольства.