История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"

< В 1647 году, когда Парламент начал визитацию Оксфордского университета, должность его канцлера согласился принять граф Пемброк. Он дал клятву защищать права и привилегии университета, но по крайней недалекости своего ума и по жалкой угодливости нрава сделался послушным орудием в руках парламентской комиссии, которая, при участии Брента, Принна и пресвитерианских священников, вознамерилась ревизовать университет, дабы привести его внутренние порядки и, как она выражалась, ложные учения, в полное соответствие с Ковенантом. Однако университетская конвокация, к вечной славе ее членов, приняла Декларацию против Ковенанта и столь неопровержимо доказала его незаконность и порочность, что даже Собрание богословов, заседавшее тогда в Вестминстере, не посмело ей возразить. Единственным же ответом комиссаров на эту Декларацию - которая навсегда останется памятником учености, мужества и верности, выказанных Оксфордским университетом в борьбе с жестокой тиранией, - стало изгнание непокорных, иначе говоря, едва ли не всех глав и членов колледжей, и замена их угодными Парламенту людьми из числа пресвитериан.

Можно было с основанием опасаться, что столь варварское опустошение истребит ученость, благочестие и верность, коими всегда славился Оксфордский университет, превратив его в рассадник невежества, кощунства, атеизма и мятежа. Но, по изумительному благословению Божьему, богатая и благодатная почва Оксфорда превозмогла гибельные сорняки и не позволила отравленным семенам, столь усердно в нее бросаемым, дать порочные всходы; так что когда Богу было угодно возвести на престол Карла Второго, монарх нашел университет как и прежде преизобилующим истинным знанием и преисполненным верноподданнического духа, что стало живым свидетельством милости и мудрости Господа, неизменно заботящегося о том, чтобы церковь его не одолели врата адовы - каковые никогда не распахивались шире и с большей злобой, нежели в то время. >

Эти повсеместные суровые меры разрушили все надежды короля и положили конец тишине и покою, которыми он одно время наслаждался; придумать же какое-либо средство к спасению король был бессилен. Зависимость от армии его тяготила, но он не представлял себе, как от нее избавиться и к кому он мог бы обратиться за помощью. Офицеры из приставленной к его особе охраны, которые еще недавно вели себя вежливо и почтительно с ним самим и чрезвычайно любезно обходились с его приверженцами, имевшими обыкновение являться к Его Величеству, стали теперь выражать недовольство столь частыми визитами и грубо обращаться с многими из тех, кто посещал короля. Они не позволяли гостям входить в королевские покои или, что еще хуже, бесцеремонно их оттуда выпроваживали; когда же король, видя, что происходит, досадовал на их действия, офицеров это нисколько не смущало, и они отвечали ему без прежней почтительности. Вдобавок они грубо оскорбляли шотландских комиссаров и не разрешали им говорить с королем, что вызвало протест со стороны Парламента, который хотя и устранил это препятствие, однако не заставил офицеров ни принести комиссарам извинения за прежние обиды, ни вести себя с ними сколько-нибудь любезнее. Другие же офицеры, которые желали восстановления власти короля армией (рассчитывая получить за это в награду высокие чины) и находились в самых тесных сношениях с Ашбурнемом и Беркли, раз за разом предупреждали их, что Кромвель и Айртон решили больше не доверять королю и ничего не предпринимать для его реставрации, а поскольку именно этим двоим подчинялись в армии все остальные, то, настойчиво советовали офицеры, необходимо срочно найти способ вырвать короля из их рук. Одним из лучших офицеров армии был Гентингдон, служивший в собственном кавалерийском полку Кромвеля. Последний полагался на него во всех важных делах больше, чем на любого другого человека, употреблял его в своих сношениях с королем и именно через него сообщал Его Величеству такие вещи (а Гентигдону Кромвель говорил гораздо больше, чем Ашбурнему), которые внушали королю более всего уверенности. Сам майор верил в искренность Кромвеля, король же, полагаясь на свидетельства людей, которые, как он твердо знал, вовсе не желали ввести его в заблуждение (и свидетельства вполне заслуженные), держался высокого мнения о честности майора. И вот, заметив, что Кромвель стал говорить о короле с большей, чем прежде, холодностью, Гентингдон в весьма резких выражениях обвинил его в обмане и в том, что его самого Кромвель использовал как орудие с целью одурачить короля. И хотя Кромвель попытался его убедить, что все будет хорошо, Гентингдон сообщил Его Величеству обо всем, что успел заметить, и прямо объявил королю, что Кромвель — это злодей, который, если ему не помешать, непременно его, короля, погубит. Вскоре после этого Гентингдон вышел в отставку и больше никогда не служил в армии. Между тем сам Кромвель горько жаловался Ашбурнему, что на короля-де совершенно невозможно положиться; что Его Величество не любит армию, не доверяет ей и с подозрением относится ко всем офицерам; что он интригует с Парламентом и, желая разжечь новую смуту, ведет переговоры с пресвитерианами Сити; что он заключил соглашение с шотландскими комиссарами, дабы еще раз ввергнуть страну в кровопролитие — а потому он, Кромвель снимет с себя всякую ответственность, если, паче чаяния, случится что-то дурное. Именно это соглашение, помимо старой вражды к шотландцам, и стало причиной оскорблений, на которые жаловались комиссары; о том же, каковы были его условия, и что из всего этого вышло, будет сказано в надлежащем месте.

Глава XXV

(1647―1648)

В это время в армии возникла новая партия, приверженцы коей то ли сами себя назвали, то ли согласились именоваться левеллерами. Эти особы вели дерзкие и самоуверенные речи против короля, Парламента и высших офицеров армии, выражали ко всем лордам такую же злобную ненависть, как и к королю, и заявляли, что любые различия между человеческими состояниями следует уничтожить, установив во всем королевстве полное равенство, как в правах, так и в имуществах. Был ли этот дух вызван обычным колдовством Кромвеля, дабы послужить достижению какой-то из его тогдашних целей, или вырос сам собою среди плевел, в изобилии посеянных смутой, сказать трудно; известно лишь, что в конце концов он действительно доставил Кромвелю немало хлопот, однако в самом начале Кромвель воспользовался им для того, чтобы, под предлогом подобного рода вольных речей, которые любили вести иные из караульных солдат, удвоить приставленную к особе короля охрану и ограничить доступ к нему других лиц, прежде являвшихся к королю свободно и в большом числе — и всё этот под видом заботы о его безопасности и о предотвращении каких-либо насильственных посягательств на его жизнь, которых офицеры якобы всерьез опасались и о которых думали с ужасом. В то же время они не препятствовали Его Величеству совершать прогулки верхом на свежем воздухе или предаваться, по своему желанию, любым другим занятиям; ни в чем не ограничивали тех, кто служил королю в его опочивальне, и никак не стесняли его капелланов в отправлении обрядов; хотя в обращении со всеми этими особами теперь стало меньше любезности; караульные, которые несли службу всего ближе к особе короля, держались без прежней почтительности и производили больше, чем раньше, шума, притом в самые неподходящие часы. Их начальнику полковнику Уолли, человеку грубому и неотесанному, приходилось насиловать собственную природу, когда он пытался вести себя учтиво и благовоспитанно. Каждый день король получал письма или короткие записки, тайно ему передаваемые и безымянные. В них короля предупреждали о коварных замыслах устроить покушение на его жизнь, порой советовали бежать из Гемптон-Корта и тайно отправиться в Сити, где он будет в безопасности, а в некоторых письмах даже прямо указывали дом такого-то ольдермена. Во всем этом король видел хитрые уловки с целью завлечь его в ловушку и поставить в положение, из которого ему трудно будет выбраться; однако многие из тех, кто являлся к Его Величеству, передавали точно такие же советы от лиц, чья искренность, чем бы ни руководились они в своих предостережениях, сомнений не вызывала.