Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

В 1536 г. Кальвин, находясь в изгнании в Базеле, написал первый вариант своих «Институтов» — чёткого и структурированного краткого изложения реформатской доктрины, которое он посвятил Франциску I в надежде привлечь короля в ряды сторонников новой веры. В 1541 г., после трёх лет руководства французской церковью в Страсбурге, Кальвин обосновался на постоянное жительство в Женеве, которая тогда представляла собой заштатный городок, зависящий от Берна, с 10-тысячным населением. Следующие 15 лет он успешно боролся за превращение республики в образцовую реформатскую общину, по сути теократию. Ко времени его смерти в 1564 г. эта образцовая община стала центром настоящего кальвинистского Интернационала.

Кальвин был не первым обновителем доктрины Реформации. Расходясь по важным пунктам и с Лютером, и с Цвингли, он, в сущности, систематизировал и заострил исходную приверженность Реформации идее оправдания только верой и церкви, основанной на Священном Писании. В области теологии это означало крайнее и беспощадно логичное августинианство, претворившее мысль о природной греховности человека и трансцендентном величии Бога в ясную доктрину «двойного предопределения»: проклятия для большинства и спасения для немногих. Однако это чёткое разделение на отверженных и избранных не производило депрессивного психологического воздействия, как мы могли бы предположить при нашей современной демократической впечатлительности, ибо за оправданием следовало освящение, то есть праведное и благочестивое поведение в жизни избранных. В результате доктрина «двойного предопределения» не столько вселяла в верующего беспокойство по поводу перспектив его спасения, сколько внушала ему убеждение, что он — посланник Всемогущего Господа на земле. Отсюда берёт начало воинственная активность, присущая всем реформатским церквям и резко контрастирующая с большей сосредоточенностью на внутренней жизни (Innerlichkeit) и сравнительным квиетизмом лютеранства.

По центральному вопросу — о причастии или, как его теперь называли, Тайной вечере — Кальвин занимал среднюю позицию между Лютером и Цвингли. Лютер верил в «материальное» истинное присутствие, которое именовал «пресуществлением», Цвингли считал таинство чисто символическим. В основе промежуточной позиции Кальвина лежала вера в духовное истинное присутствие: Христос в его понимании действительно являл себя верующим, но лишь в духовной, а не в «материальной» форме. Одно из последствий такой трактовки — требование в правильно реформированной церкви допускать к Тайной вечере только избранных. Другое следствие — гораздо более острая враждебность к римско-католической мессе как таинству, нежели у лютеран и цвинглиан. Кальвинисты смеялись над церковными просвирами — «запечённым Богом» — и сами, в противоположность католикам, сводили обряд Тайной вечери к суровой простоте. Вдобавок они совершенно не признавали икон, традиционных церковных одеяний, церемониала и любых других признаков религиозной помпезности или зрелищности. Всё это с отвращением причислялось к идолопоклонничеству, и кальвинистские пасторы, уподобляясь ветхозаветным пророкам, сокрушавшим языческих Ваалов, подстрекали паству к иконоборчеству. Конечно, лютеране и цвинглиане тоже очищали свои церкви от следов «папистских суеверий», однако осуществлялось это обычно по указу гражданских магистратов. А в случае французских гугенотов чаще действовали сами верующие под руководством пасторов.

Кальвинистская экклезиология, несомненно, обязана своим появлением на свет южногерманским и швейцарским городским республикам. Там за проведение Реформации отвечали гражданские магистраты и в большинстве мест, например в Цюрихе, в итоге устанавливали административный контроль над новой церковью. Кальвин и в данном вопросе занимал срединную позицию, которая, с одной стороны, отражала этот патрицианский конституционализм, а с другой, стремилась ослабить его влияние. Он ставил целью сделать церковь независимой от светского начальства, но притом не развращать её предоставлением прямой политической власти, каковая в глазах реформатов являлась великим пороком римской церкви. Конкретно это означало руководство церковью со стороны консистории, состоящей из старейшин (священнослужителей и мирян), или «пресвитеров», избираемых гражданскими магистратами. Кандидатуры старейшин выдвигались духовенством, затем их утверждали магистраты и — по крайней мере, формально — вся конгрегация. Консистория, в свою очередь, ведала назначением новых священнослужителей и проповедников. Она обладала полномочиями налагать дисциплинарные взыскания на членов конгрегации, и магистрат обязан был исполнять её вердикты. Иными словами, гражданские органы имели право голоса, но отнюдь не играли решающей роли в управлении церковью, зато церковь играла ведущую нравственную роль в управлении обществом в целом. Подобная система представляла собой своего рода антиклерикальную теократию. Она отстраняла церковь от мирских дел, вознося её над ними. Таким образом, женевская церковь, как и сама женевская республика, была олигархической или городской аристократической.

После 1555 г. эти отлаженные структуры стали переноситься на гораздо более обширную сцену государства Валуа. От изменчивого евангелизма эпохи Франциска I королевство перешло при Генрихе II к зрелому, строго дисциплинированному кальвинизму. Вспышек анабаптизма или анархического милленаризма среди французских гугенотов не возникало.

Тем не менее сам кальвинизм нагрянул во Францию стремительно, и его приход чем-то напоминал всплеск милленаристских настроений. К 1555 г., когда реформатская церковь прочно утвердилась в Женеве, Кальвин, видимо, решил, что дальнейшее служение делу Господа требует активного «насаждения» независимых церквей во Франции. К тому же там явно прошли времена, когда реформаты могли надеяться на обращение монархии в свою веру. С 1547 г. новый король всецело поддерживал гонения на них. Ведь конституционной нормой эпохи стал принцип «одна вера, один закон, один король» (une foi, une loi, un roi). Кальвин получал от неорганизованных подпольных групп французских «правоверных» все более настойчивые просьбы возглавить их. Дело пошло к открытому кризису, после того как король в 1559 г. положил конец длительному противостоянию Валуа и Габсбургов, подписав Като-Камбрезийский мирный договор, невыгодный для страны, но позволяющий, наконец, сосредоточить внимание на внутренних проблемах, то есть разрастающейся ереси.

Кальвина, несомненно, вдохновлял на новую интервенционистскую политику успех реформатов-миссионеров, таких, как его старый наставник Буцер из Страсбурга и Вермильи из Цюриха, которые в конце концов добились доктринальной Реформации в Англии при Эдуарде VI (1547–1553). Ещё более многообещающим казался пример шотландской Реформации 1558–1559 гг., инициированной непосредственно женевской пасторской компанией. Здесь лавина пропагандистских памфлетов, напечатанных в Женеве, а вслед за ней проповеди Джона Нокса побудили новое церковное руководство, «лордов Конгрегации», поднять оружие против королевы-регента — сестры герцога Гиза, одного из главных сподвижников французского короля Генриха II. Подобный активный интернационализм резко отличает кальвинистов от лютеран Германии и Скандинавии, которые в основном ограничивались национальными пределами.

Женева теперь была хорошо организована для выполнения грандиозной задачи «насаждения» реформатской церкви по всей Франции. К 1555 г. этот незначительный ранее городок занял третье место по объёму издания книг на французском языке, уступая только Парижу и Лиону. В 1559 г. муниципальный совет основал Женевскую академию, где первым ректором стал помощник Кальвина Беза. Главным предназначением академии являлась подготовка для Франции пасторов-миссионеров. Пасторы из её стен выходили не только образованные, но и привычные к руководящей роли, поскольку набирались в основном из высших классов, зачастую из дворянства. Так Женева превратилась в «колыбель» движения гугенотов, «главный источник церковных лидеров и потока печатной пропаганды», «оплот заговоров, место переговоров о займах, производителя и распространителя оружия» [110]. К 1559 г. новая церковь обрела достаточно сил, чтобы созвать первый в своей истории национальный синод в Париже, прямо под носом у короля.