Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Подобный тупик — не единственная странность этой неокончательной революции. Безвыходное положение постепенно эволюционировало в «попеременную» революцию, движущей силой которой выступали сначала «левые» кальвинисты, затем «правые» католики — если использовать анахроничную, но в данном случае подходящую терминологию. Иными словами, радикальные действия зачинщиков-кальвинистов, в конце концов, были воспроизведены католическим сопротивлением. И хотя «контрреволюция» во многом приобрела более экстремальный характер по сравнению с гугенотским оригиналом, тем не менее на государственные и социальные структуры королевства она повлияла даже меньше. Какова же природа сил, которые сменяли друг друга, топчась в тупике?

Чрезмерная сосредоточенность на церковной организации — главное отличие кальвинизма от лютеранства и англиканства. Во Франции это породило пресвитерианско-синодальную организацию — такую форму принял кальвинизм, когда его институты, перенесённые из женевского «города-государства», стали устанавливаться в национальных масштабах королевства Валуа. Данную организационную систему, наряду со стандартным вероисповеданием, окончательно утвердил первый национальный синод французской церкви в 1559 г. Сам Кальвин назвал эту систему, оптимальную с точки зрения политической и военной эффективности для воинствующих доктринёров, «аристократической» — в аристотелевском смысле. Современный автор Роберт Кингдон, допуская небольшой анахронизм, дал ей название «демократического централизма» [112].

В основании системы отдельные церкви или конгрегации управлялись консисториями выборных священников и старейшин. Так же как в Женеве, консистории, в сущности, представляли собой олигархии, которые формировались путём кооптации среди пасторов и местных магистратов. В рамках системы все церкви имели равный статус, и на этом демократическом фундаменте строилась общенациональная иерархия. Церкви избирали делегатов в местные коллоквиумы, затем в региональные синоды и, наконец, в периодически созываемые национальные синоды, которые разрабатывали доктрину для всего гугенотского сообщества.

Несмотря на то что к 1562–1563 гг. эта система в основном упрочилась, она всё же столкнулась с демократическим вызовом, брошенным мирянином Жаном Морели, который отстаивал форму «церковной дисциплины», или церковного управления, впоследствии получившего название конгрегационалистского [113]. Морели предлагал, чтобы священнослужителей и старейшин избирала каждая конгрегация, сознавая, что подобный тип церковного устройства будет иметь определённые демократизирующие последствия и для государственного. Однако авторитетные защитники аристократического «пресвитерианства» Кальвина легко отразили удар благодаря почти постоянному военному положению и естественной роли дворянства в войне. По тем же причинам пресвитерианско-синодальную систему приняли осаждённые кальвинисты Нидерландов на своём первом национальном синоде в 1571 г. Её менее удачный вариант возник в 1559 г. в Шотландии, где консистории именовались «церковными сессиями» (kirk sessions), но притом весьма нелогично сохранялись епископы. В 1643 г. английский парламент сделал пресвитерианскую модель официальной для англиканской церкви, но там она не прижилась, поскольку вскоре произошёл раскол между парламентскими ковенантерами и конгрегационалистами-индепендентами, связанными с «армией нового образца». А в Массачусетсе, разумеется, конгрегационализм (правда, без управляющей консистории) возобладал с самого начала, так как колониальным индепендентам не приходилось бороться с военной угрозой.

Церковная организация гугенотов великолепно сочеталась с параллельной организацией их политического сообщества. Последняя состояла из различных муниципалитетов, где большинство населения принадлежало к реформатской церкви, особенно на юге, однако временами и в таких важных центрах, как Лион, Орлеан и Руан. Гугеноты преобладали также в отдельных дворянских владениях и штатах некоторых провинций, например Лангедока. Все эти единицы избирали представителей в национальное собрание. А порой национальный церковный синод служил своего рода главным съездом гугенотов, как, скажем, Ла-Рошельский в 1571 г. Это собрание привлекло иностранных участников, в том числе Людвига Нассауского, брата Вильгельма Молчаливого, и в результате получился своеобразный конгресс кальвинистского Интернационала. То же самое произойдёт на голландском синоде в Дордрехте в 1618 г. Наконец, организация гугенотского церковно-политического сообщества удачно совпадала с сословной организацией королевства, демонстрируя аналогичную расстановку сил: «первое сословие» пасторов и «второе сословие» военачальников-дворян руководили «третьим сословием» городских магистратов.

Одним словом, в гугенотской Франции мы имеем дело с политико-религиозной партией, то есть движением, основанным не на классовом единстве, общности экономических интересов и даже не на конкретной политической программе, а сплочённым принадлежностью к определённой религии [114]. Точнее, политико-религиозная партия есть выражение стремления религии меньшинства одержать верх над только что консолидировавшейся монархией раннего Нового времени и её официальной церковью, неважно — католической или англиканской. Лишь хорошо структурированная и фанатично идейная организация давала такому меньшинству шанс выстоять перед лицом мощи государства.

Собственно, политико-религиозные движения конца XVI в. вообще ознаменовали зарождение «партии» в современном смысле или, по крайней мере, в одном из современных значений этого слова. Конечно, традиционно принято считать, что впервые современные политические партии появились в Англии в лице вигов и тори во время «Кризиса исключения» при Карле II. Но даже эти рыхлые, слабо структурированные, узко элитарные группировки имели конфессиональный оттенок: первые выступали за терпимость к диссидентам, вторые веровали в божественное право монархии и религиозную монополию англиканской церкви. Французские гугеноты и позднее, как мы увидим, голландские «гёзы» представляли собой гораздо более внушительную силу, с широкой опорой в народе и большим военным потенциалом. Таким образом, если вигов и тори можно рассматривать как предшественников современных политических партий, которые мирно конкурируют за власть, то политико-религиозная партия XVI в. — предтеча более воинственных современных политических образований: английских пуритан, французских якобинцев, российских большевиков [115]. В последующих главах эта сложная тема будет раскрыта подробнее.

На данный момент сказанного достаточно для описания того, как впечатляющая организация гугенотов, вкупе с энтузиазмом верующих, способствовала успешному насаждению «богоугодного» управления на значительной части территорий Франции. Основная схема была следующей: как только город с немалым кальвинистским элементом получал военную защиту со стороны дворянства, католических чиновников там убирали, новые пасторы очищали церкви от «идолов», и рождалась новая устойчивая гугенотская «республика». По аналогичному сценарию в 1572 г. будут действовать «морские гёзы» в Зеландии и Голандии. В число важнейших гугенотских республик, созданных таким образом, вошли Ла-Рошель, Монтобан и Ним. Вместе с многочисленными мелкими опорными пунктами кальвинизма, особенно в Севеннских горах, они образовали полумесяц, который простирался от провинции Пуату на западе вдоль долины реки Гаронна, через Лангедок и до провинции Дофине на востоке. Париж с самого начала являлся бастионом католичества.

В ходе религиозных войн гугеноты все больше терпели поражение в северных и восточных частях страны и в основном стекались в пределы своего южного «полумесяца». Каковы же причины подобного географического распределения? Юг во многом отличался от остальной Франции, кое-кто мог бы даже утверждать, что здесь проживала особая национальность. Южане говорили на собственном языке — лангедокском (ныне именуется окситанским), пользовались римским, а не обычным (или общим) правом, которое применялось в северных регионах языка «ойль» (диалекты центральной и северной Франции в средние века). Монархия Капетингов силой аннексировала их земли в XIII в. в результате Альбигойских войн. И хотя те времена давно канули в прошлое, южный регион по-прежнему оставался наиболее обособленным от Парижа по сравнению с остальными частями королевства. Так уж сложилось, что северные края, где доминировали католики, дольше и теснее интегрировались в королевский домен, нежели южные. В сущности, на кальвинистском юге начинали формироваться «Соединённые провинции» с перспективой последующего отделения, по образцу северных нидерландских провинций. Но, в отличие от габсбургских Нидерландов — относительно молодого государства, во Франции уже существовало слишком сильное чувство общей идентичности под эгидой древней Капетингской монархии, чтобы подобное решение стало возможным. А следовательно, патовая ситуация сохранялась.