63
Еще в первой декаде марта чекисты принялись за раскрутку “молодежной террористической группы” в рамках “кремлевского дела”. Третьего марта, как уже говорилось, был арестован Сергей Седов, примерно тогда же арестовали и 26‐летнего студента-медика Льва Нехамкина, показания на которого дали отец и сын Розенфельды. Седова до мая по “кремлевскому делу” не допрашивали, а Нехамкина предварительно допросили 9 марта. 14 марта за него всерьез взялся следователь СПО Горбунов (под руководством Молчанова и Люшкова). Следователь быстро подвел его к признанию о наличии у него “системы контрреволюционных троцкистских взглядов” [488]. После чего, разумеется, попросил назвать троцкистов, с которыми Лев был связан. Лев назвал своих друзей Бориса Розенфельда и Давида Азбеля, а также Сергея Седова и одноклассника Азбеля Евгения Михайловича Левенсона, которого чекисты к делу привлекать не стали (Евгений Левенсон оказался сыном известного партийного деятеля Михаила Левенсона, бывшего эсера, когда‐то подписавшего приказ о расстреле Колчака, потом работавшего в Рабкрине под началом Сталина, а впоследствии пошедшего по торговой линии и в описываемый период являвшегося председателем правления Торгсина. Несмотря на арест и расстрел М. А. Левенсона в 1938 году, Евгения Левенсона не тронули и тогда, исключили лишь из комсомола). Нехамкин показал, что вел с этими лицами разговоры о борьбе с партийным руководством (подтвердив показание Бориса Розенфельда об упоминании методов борьбы “Народной воли” в беседе 1932 года), и при этом подчеркнул, что отношение к террору у всех у них было отрицательное. На вопрос следователя о том, почему при отрицательном отношении к террору эта тема постоянно всплывала в разговорах, Нехамкин не очень убедительно ответил (как это зафиксировано в протоколе): “Мы предполагали, что найдутся люди, которые могут применить террор” [489]. Но следователь положил перед Львом показания Бориса Розенфельда от 11 марта, где черным по белому было написано: в 1934 году Борис посвятил Нехамкина в “террористические” планы своего отца, и Лев якобы заявил Борису, будто “он остается на старых позициях и террористические намерения, высказанные мною ему, полностью разделяет” [490]. Следователь, разумеется, не стал показывать Льву зафиксированное в протоколе допроса утверждение Бориса о том, что ни он, ни Нехамкин не предпринимали конкретных мер по подготовке теракта. Наоборот, он постарался убедить подследственного, что Борис сам во всем сознался, да еще и Льва оговорил. Однако Лев на уговоры поддаваться не спешил и продолжал отрицать любую осведомленность о намерении кого бы то ни было совершить теракт над Сталиным. Впрочем, высокое начальство из СПО знало, что делало, и эти отрицания не производили на чекистов никакого впечатления.
64
Четырнадцатого марта следователь Гендин вновь допрашивал сослуживца и бывшего “сожителя” Екатерины Мухановой Владимира Барута. Ранее на допросах Барут (не без подсказок следователя) педалировал тему фашизма, приписывая Екатерине некую зацикленность на ней. На допросе 5 марта Барут продолжил эту линию:
Разговоры Мухановой о фашизме я воспринимал как призыв к созданию в СССР фашистских организаций. Я указывал Мухановой, что в условиях советской действительности существование подпольных организаций затруднено и почти невозможно. Должен показать, что разговоры о необходимости свержения Советской власти возникали большей частью по инициативе Мухановой. Когда я спрашивал ее, откуда же придет спасение, и говорил, что нельзя же надеяться, что “Николай Николаевич въедет в Москву на белом коне” и изменит положение, Муханова ссылалась на фашизм как на единственно реальную силу, могущую смести советскую власть [491].
Этот же незатейливый мотив звучал и на допросе 9 марта:
Муханова говорила, что в СССР должны быть фашистские организации, объединяющие самоотверженных людей, готовых к самопожертвованию, ведущих решительную борьбу с Советской властью. В связи с этим Муханова спросила, согласился ли бы я участвовать в деятельности подобной организации… Она говорила, что только развитие в СССР фашизма может решить задачу свержения Советской власти, указывала также, что борьба должна быть решительной [492].
Тут Барут счел нужным притормозить, заявив, что Муханова никогда не ставила вопроса свержения власти в “более конкретной форме”. С одной стороны, Владимир Адольфович старался не наговорить лишнего, но с другой – не забывал выгораживать себя, приписывая всю инициативу Екатерине и представляя себя в качестве пассивной жертвы фашистской пропаганды. Попутно досталось и Нине Розенфельд, которая, по словам Барута,
в этом отношении ничем не отличалась от Мухановой. Припоминаю, что однажды в Правительственной библиотеке на хорах Розенфельд указала мне и Мухановой на портрет Сталина, помещенный на обложке какого‐то журнала, и сказала: “Вот человек, которого я ненавижу” [493].
Несмотря на всю осторожность Барута, допрос 5 марта Гендину удалось закончить дежурным выводом от его имени:
Признаю, что разжигавшаяся нашей группой злоба в отношении Сталина была направлена к культивированию террористических настроений против него [494].
И поэтому 9 марта уже ничего не мешало следователю формулировать вообще без оглядки на то, что там бормочет подследственный:
Муханова проявляла себя сторонницей наиболее острых форм борьбы и считала, что убийство Сталина неизбежно повлечет за собой изменение политического строя в СССР… Розенфельд проявляла крайнюю ненависть против Сталина и также считала необходимым совершение его убийства [495].
Теперь, 14 марта, отталкиваясь от надежной основы, заложенной на предыдущих допросах, Гендин продолжил плести паучью сеть, все глубже затягивая в нее Барута. Фашистская тема была забыта, а на первый план вышел готовившийся теракт против Сталина. Баруту пришлось повторить, что Муханова будто бы
доказывала, что Сталин направляет всю политику Советского правительства, что эта политика привела страну в тупик и что всю ответственность за это несет лично Сталин. Отсюда она приходила к выводу и доказывала, что только убийство Сталина может привести к изменению политического строя в стране [496].
Здесь Барут снова притормозил и опять попытался убедить следователя, что Муханова конкретных планов убийства Сталина ему не развивала и намерения лично убить вождя не выражала. А сам он на террористические высказывания реагировал отрицательно, убеждая Муханову, что “политические убийства не достигают цели и что даже убийство Сталина не может изменить направление политики Советского правительства” [497]. Но Гендин гнул свою линию – несмотря на запирательство Барута, он поинтересовался, не предлагала ли Муханова Владимиру Адольфовичу принять участие в подготовке и совершении теракта против Сталина. “Нет, никогда!” – воскликнул потрясенный Барут, но Гендин тут же ткнул его в показания Мухановой, где было ясно сказано: “Барут был в организацию завербован еще в 1933 г. Он мне дал согласие на участие в убийстве Сталина” [498]. Перепуганный Барут начал объяснять, что Муханова его не так поняла, он, мол, дал согласие на участие в некой подпольной организации (в чем ему пришлось признаться на предыдущем допросе). Гендин решил пока что сменить тему и спросил, правда ли, что Муханова собирала данные о местонахождении квартиры Сталина и о его передвижениях. Барут ответил:
