Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин

Непоколебимый консерватизм дворянства в 1848 г. подводит нас к вопросу об институциональных и культурных особенностях Германии и Центральной Европы. В данном отношении стоит вспомнить, что выше говорилось о решающем значении для успешной «великой революции» предпосылки в виде сильного национального фокуса и в качестве иллюстрации сравнивались революционная Англия и просто мятежная Голландия. В Центральной Европе институционализированного национального фокуса не было, только военная монархия Гогенцоллернов в северной Германии и Габсбургов в Австрии и Италии. Зато на всей этой территории, в отличие от Голландии XVI в., существовало подлинное, современное национальное сознание. Именно конфликтом между национальным сознанием и институциональными рамками наднациональной династической и военной монархии в первую очередь объясняется провал 1848 г.

Это национальное сознание представляло собой явление нового типа в европейской истории. Уже указывалось, что западноевропейский национализм (в Англии и Франции) носил не этнический, а политический характер: он означал членство или гражданство в исторически-юридическом сообществе (под властью короны или нации — не важно). Пример — и завоевания — французской революции заставили всю зарейнскую Европу приноравливаться к западной концепции национального сообщества, ныне выражавшей себя в сокрушительно динамичной форме массовой мобилизации революционных граждан с оружием в руках. Однако французское политическое определение нации не отвечало институциональным реалиям Центральной Европы. В результате немцы, не без помощи романтизма, выработали новую концепцию национального существования: Volk (народ), объединённый по этническим и лингвистическим признакам. Определяемая таким образом национальность рассматривалась как культурная предшественница политико-институциональной нации, духовная матрица, по которой создаётся нация. Затем этнолингвистическую концепцию национальности переняли итальянцы, славяне, венгры; и не случайно революция в 1848 г. (за исключением особого случая Франции) охватила исключительно ту часть Европы, где политико-институциональную нацию ещё предстояло построить, но этнолингвистический национализм был уже полностью развит.

Реорганизация Центральной Европы в политические единицы по этнолингвистическим признакам означала бы абсолютное уничтожение монархических систем Гогенцоллернов и Габсбургов (а не просто их захват нацией, как произошло с английской и французской монархиями): Пруссия влилась бы в Германию, Австрия распалась бы на части. Но каждая из двух монархий опиралась на военную аристократию и гражданскую бюрократию, которые мыслили не этнолингвистическими, а династическими категориями и не желали собственного уничтожения. Поэтому прусская и австрийская аристократия не примкнула к революции даже в её эйфорический начальный период, когда царило почти полное единодушие. Благодаря такой преданности прусский и австрийский монархи всегда имели под рукой боеспособную армию, которой так недоставало Людовику XVI после взятия Бастилии.

Национальный вопрос в Центральной Европе также (наряду со страхом перед городской толпой) гасил революционный пыл гражданского общества. Отчасти это выражалось в перенаправлении революционной энергии с ограничения власти прусского короля на второстепенные, больные для националистов вопросы (например, о Шлезвиг-Гольштейне), что лишний раз настраивало Англию и Россию против германской революции. Выражалось это и в том, что либеральное гражданское общество, нуждаясь в армии прусского короля, чтобы отобрать Шлезвиг-Гольштейн у датчан (а возможно, и припугнуть Австрию), не дерзало выступать против него слишком смело. Наконец, главенство национального вопроса разделяло немцев со славянами и венграми, тогда как им всем следовало бы действовать сообща, если они хотели победить прусский и австрийский истеблишмент.

Результатом указанных обстоятельств стала так называемая прерванная революция. После мартовских дней и первоначальной капитуляции короля Франкфуртское национальное собрание и Берлинский ландтаг вели себя так, словно победили, и, по обычаю «великой революции», взяли на себя законодательные функции. Однако продолжавшиеся среди городской толпы волнения и возрастающая неоднозначность отношения гражданского общества к происходящему развязали королю руки. В конце года он двинул свою армию из Потсдама и приструнил берлинскую чернь. Это лишило франкфуртское и берлинское собрания оружия против короля. Теперь они могли принимать какие угодно конституции, но не имели средств провести их в жизнь. В следующем году король распустил оба собрания и отверг плоды их работы. Верховенство королевской исполнительной власти было сохранено, король пошёл только на небольшую уступку в виде «дарованной» или «установленной» конституции, согласно которой он оставался высшим сувереном.

После 1862 г. Бисмарк творчески развил и упрочил это решение. Когда либеральное большинство прусского ландтага попыталось расширить свои полномочия, отказавшись утвердить военный бюджет, Бисмарк ответил политикой «легитимистского бонапартизма». На примере Наполеона III он увидел, что всеобщее избирательное право может быть использовано в своих целях консерваторами — так же как национализм и политика социальной помощи. Поэтому он твёрдо придерживался принципа превосходства королевской власти, принимая в дальнейшем военный бюджет без его утверждения парламентом. В то же время он дал германской нации всё остальное, чего она желала, в модифицированной форме: национальное единство, но с помощью прусского оружия; всеобщее избирательное право, но без ответственных министров и с классовым цензом в доминирующей Пруссии; социальную помощь, чтобы усмирить городской плебс. За счёт такой «полусовременности» основные элементы «старого режима»: монархия и аристократия — продолжали господствовать вплоть до 1918 г.

В заключение перечислим ещё раз общие черты революций 1848 г.

1. Все они начинались не с созыва представительной ассамблеи (Генеральных штатов), а с прямых действий городского плебса.

2. «Баррикадные» революции легко победили весной 1848 г., поскольку не имели серьёзных противников. В 1789 г. революция совершалась против тысячелетней системы «двух мечей» и двухсотлетнего успешного абсолютизма. В 1848 г. единственным её противником была недавняя и непрочная реставрация. Соответственно «система революционных альянсов» работала против дальнейшей радикализации. Весной 1848 г. конституционалисты из среднего класса приняли революцию как свершившийся факт и затем попытались удержать её в конституционных рамках. Однако они не настолько боялись возможной реакции, чтобы продолжать действовать заодно с плебсом. В 1789 г. революция страшилась возвращения роялистов в союзе с монархической Европой, поэтому её лидеры нуждались в воинственных санкюлотах. В 1848 г. все династии, за исключением российской, оказались нейтрализованы одновременно; общеевропейской войны не шло. Так что установка «слева нет врагов» роли не играла.

3. Соответственно после весны 1848 г. революцией двигал страх перед «красными» и левыми. И это, разумеется, подготовило почву для реакции нового типа: либо псевдодемократического и псевдосоциального бонапартизма, либо аристократического легитимизма, следующих сходной стратегии в сочетании с применением силы. Примером может служить политика Шварценберга и особенно — Бисмарка.

4. С 1815 по 1848 г. существовал либеральный «Интернационал». Умеренные либералы вроде Гизо ощущали солидарность с идейными собратьями за границей. То же самое касается и либералов, не чуждых демократии, как Милль и Токвиль, и радикальных демократов, как Мишле, Ледрю-Роллен, Мадзини и Кошут. Очевидно, это верно и в отношении социалистов: Бакунина, Маркса, Вейтлинга. Отметим, в частности, роль «мученицы Польши» в мобилизации либерально-радикального интернационализма. Этот «интернационал» считал своими врагами дворы Вены, Берлина и Петербурга (особенно последний). И эти интернационалисты с радостью приветствовали бы европейскую войну под предводительством Франции за освобождение Европы от Священного союза. Такие симптомы наблюдались в 1830 г., но Луи-Филипп предпочёл мирную политику. Такие надежды питали многие левые в 1848 г., но Ламартин продолжил благоразумную традицию Июльской монархии.