Когда я поняла, что меня засасывает в его безнадежность, моей первой реакцией было желание сбежать, сказать «разберись с этим как-нибудь без меня». Но я не доверяю своим первым реакциям. И вам не рекомендую. Тот импульс, который человек порой трактует как следование собственным эмоциям, может иметь в основе тот самый автоматизм «бей или беги». Эти реакции базируются на эволюционном страхе и болезненном опыте, который часто мешает нам оценить реальную картину с точки зрения фактов.
Факт: есть человек, близкий, любимый, дорогой тебе человек, с которым ты не только хотела бы жить сегодня, но даже представляешь себе, как вы могли бы состариться вместе. И этому человеку плохо, очень плохо. Он делает всё, что от него требуется, его не нужно спасать или заставлять помогать себе. Но с ним нужно быть рядом. Да, как с ребенком, когда ты по многу раз повторяешь одно и то же, убирая его когнитивные искажения, развеивая его страхи.
Это факт, рациональное описание. Это логика.
А внутри… снова борьба частей.
Быть сильным и не подавать вида
Помимо той субличности, которая хотела отстраниться, чтобы не оказаться поглощенной, активировалась еще и моя нарциссическая часть. У меня это та самая воинственная защитная субличность, которая готова включаться в наиболее сложные моменты. Помните, я обещала рассказать про ее обратную сторону?
Эта часть презирает слабость и беспомощность. Сама она ради результата, одобрения или восхищения может терпеть боль, неудобство, лишения, только бы не потерять лицо, только бы кто не заподозрил, что она с чем-то не справляется. Именно эта часть годами не дает людям плакать у психотерапевта [22], заставляя их упорно повторять «да всё у меня в порядке». А терапевт тем временем видит неконгруэнтную реакцию: то, что говорит человек, сильно отличается от того, как он это говорит — интонацией, громкостью, мимикой, напряжением мышц, дергающимся глазом и так далее [23].
Этой части проще всё обесценить или возвеличить себя [24]. Посмотреть на человека, которому плохо, и сказать: «Фу, слабак, мне с таким не по пути. Наши отношения для меня неважны».
Я описываю эту часть совсем не для того, чтобы ее осуждать или оправдывать. Я рассказываю про нее, чтобы мы могли ее понять в себе или в других людях.
Я намеренно называю эту часть нарциссической (то есть такой, которой присущи нарциссические черты и защиты), чтобы попробовать снять с этого слова клеймо, налипшее в соцсетях. Это слово стало обзывательством, как будто только нарциссические черты заставляют людей плохо обходиться с другими. Это слово может как стыдить еще сильнее тех, у кого стыд и так основная — и весьма болезненная — эмоция, так и подпитывать грандиозность тех, кто узнаёт в нарциссе себя. И то и другое мешает приблизиться к более реалистичному пониманию себя и мира.
На самом деле, черты нарциссизма и защиты, присущие нарциссическому характеру, в умеренной степени есть у каждого. И обычно они не вызывают проблем, пока человек не начнет использовать их по максимуму, игнорируя другие способы совладания с жизнью [25]. Почему сейчас так много разговоров о нарциссизме? Потому что современная культура, направленная на внешнее, на успех, на достижения, играет на боли травм привязанности, в том числе и нарциссической [26].
Повторю, нарциссические защиты, убеждения, паттерны могут дать человеку мощь, позволяющую добиваться невиданных высот. Именно они помогли нам когда-то выжить, справиться, стать сильными и очень выносливыми. Но если делать ставку только на эту часть, остальные субличности лишаются слова. Человек не может почувствовать сострадания ни к себе, ни к другому. Он не может ощутить удовлетворения — его никогда не достаточно. Он не прощает слабости ни себе, ни другому.
Если он не сделал идеально — впадает в прокрастинацию, в ступор. Перфекционизм либо выжимает из него все соки, либо сковывает и не дает двигаться дальше — он всё равно не сделает настолько хорошо, насколько высока его планка.
Знакомы вам такие проявления? В восьмой главе я расскажу о них подробнее. В частности, о том, как эта сила нередко оказывается разрушительной и как научиться с ней жить.
Любовь и сострадание — ключ к исцелению
Мы в горах. Мой новый мужчина лежит на полу в гостинице, свернувшись клубочком. Яркий, харизматичный, веселый, энергичный, спортивный красавчик лежит и злится на свою беспомощность.
Я лежу рядом и слушаю голоса внутри, свое избегающее «отстранись, закройся, ты можешь там утонуть», свое нарциссическое [27] «мужчине не должно быть так плохо».
А может, послушать их?
Я не стала переубеждать себя ни в чем. Я заметила одни реакции и другие (сейчас я называю их частями) и поняла, что они идут из страха. А у меня есть еще кое-что, сильнее, чем все страхи, вместе взятые. И это любовь. Она дает мне возможность сделать взрослый, зрелый выбор — быть рядом несмотря на то, что это страшно. Несмотря на то, что это сложно. Несмотря на то, что впоследствии это никак не будет вознаграждено.
Я впервые испытала настолько искреннее сострадание к человеку, потому что сама выбрала не защищать себя от неудобных чувств — без какой-либо гарантии, что всё будет хорошо. И я поняла, что значит по-настоящему быть рядом с тем, кому сложно. Я обняла его: «Я рядом. Я с тобой. Мы справимся». (Еще одна наша мантра, которую я очень берегла, несмотря на то что не всегда в нее верила.)
Через какое-то время мы встали с пола, начали делать цигун и болтать:
— Когда всё это закончится, нужно будет написать книгу, чтобы как можно больше людей узнали, что это можно преодолеть и как с этим справляться.
— Да, я думаю, что обязана написать книгу о том, как поддерживала тебя.
— Напиши там, что я сражался как лев.
И это было так. Его целеустремленность вызывала восхищение, а для меня стала в том числе фактором решения, буду ли я его поддерживать. Вытащить другого человека на себе полностью, если он сам для себя ничего не делает, — на такое я теперь готова только с младенцем. Однако даже осознанный выбор, понимание, почему и зачем ты так поступаешь, к сожалению, автоматически не избавляют от необходимости проходить через сложности.
В первой главе я рассказывала, каково мне было, потому что я подхватывала депрессивные настроения. С учетом циклотимии, о которой я говорила в четвертой главе, это было закономерно, но я тогда о ней еще не знала.
И его, и мои реакции «бей, беги, замри» сменяли друг друга. «Надо срочно что-то придумать, чтобы выбраться из депрессии» сменялось однотипными разговорами о том, каким сложным и унылым видится все вокруг. Мы то активно пробовали «что-то новое» (поездка в Дагестан, встречи с новыми психологами, умные книги о том, как справляться), то просто сидели, молча глядя в окно.
Для меня самой сложной частью были разговоры о чувстве вины. Не из-за самого факта наличия вины: в такой ситуации чувствовать себя виноватым — скорее, нормальная реакция на произошедшее. Но внутри меня мерцал страх: «Если он испытывает чувство вины, значит, хочет всё вернуть и не быть со мной», — то есть когнитивные искажения, исходящие из травмы «меня отвергли».
Вообще, чувства вины и стыда призваны регулировать наше поведение. Это важные социальные эмоции, благодаря которым мы остаемся в контакте с нормами, моралью и другими людьми. Без них человеческие отношения были бы еще куда более хаотичными.
