Батшева обернулась на скрип двери. Он всегда приезжал в экипаже. Когда девушка спросила — почему, Дэниел только усмехнулся: «Люди в городе меня знают, дорогая, а на кучера — кто на него внимание обращает. Тем более, я лицо закрываю».
Дэниел стоял на пороге, держа в руках бутылку моэта и какой-то конверт.
Он закрыл дверь комнаты на засов и вдохнул запах фиалок: «Иди сюда. Отметим твое вдовство. Тело уже везут в Ньюпорт, в синагогу». Он показал Батшеве письмо: «Сегодня ночной почтой доставили. Он был убит при нелегальном переходе границы, рядом с Берлингтоном. Это в Вермонте, — Дэниел улыбнулся.
— Здесь соболезнования тебе, семье…, Все как положено. Я с твоим свекром встречаюсь в Конгрессе, вечером. Будем обсуждать финансирование войны, с ним и Мэдисоном. Но ничего говорить не буду, — Дэниел стал целовать ее, — вам доставят официальное сообщение, завтра.
— Спасибо, — выдохнула Батшева. Он стал расстегивать маленькие, обтянутые шелком пуговицы на ее платье. Дэниел разлил шампанское в простые, грубые стаканы. Девушка, отпив, опустила длинные, темные ресницы: «У нас будет дитя, Дэниел».
Дэниел шел пешком к зданию Конгресса. Вечер был теплым, пахло цветущими липами. Он вспомнил тихий, страстный голос Батшевы: «Я так рада, так рада, милый…, Твое дитя, наконец-то…»
Он тогда поцеловал сладкие, покорные губы: «Спасибо тебе, милая. Не волнуйся, когда там Натан должен тебя освободить?»
— Через три месяца после смерти мужа, — Батшева подняла белокурую голову с его груди. Большие, каштановые глаза были подернуты слезами. «Дэниел, а вдруг он не захочет…, Вдруг, он, как дядя Меир — захочет жениться? Что мы тогда будем делать?»
Дэниел только рассмеялся. Опустив руку вниз, он погладил нежный, белый живот. «Ведомство Генерального Прокурора, — задумчиво сказал мужчина, — посылает чиновников в командировки. На запад, например, на территории. Там индейцы, впрочем, ты сама знаешь, — он все улыбался. Батшева робко спросила: «А Хаима, тогда, ты отправил на территории?»
— Ни к чему ей об этом говорить, — холодно решил Дэниел. «Еще поймет, что я могу от нее точно так же освободиться, как освободился от Констанцы. Болтать начнет. У всех женщин язык, что помело. У одной, — он вспомнил зеленые, прозрачные глаза, — нет, конечно. Однако она за океаном, далеко. И, слава Богу, Марта все бы поняла, сразу».
— Твой покойный муж, — наставительно заметил Дэниел, ведя руку вниз, — был офицером. Это была его обязанность, милая — защищать наши западные границы от индейцев. На войне, — он пожал плечами, — всякое случается.
Батшева вспомнила одну из ночей, еще до отъезда Хаима на канадскую границу. Он, наконец, отпустил ее, — измученную, плачущую, с саднящей болью между ногами. Муж выпил стакан виски и заснул. Батшева тихонько поднялась с постели, с отвращением глядя на изуродованное лицо, и услышала его голос: «Нет, нет, не убивай меня! Меня заставили, послали, это был приказ…»
Она тогда нырнула в гардеробную. Сжавшись в комочек на диване, закрыв дверь на ключ, дрожа, Батшева сказала себе: «Я ничего не знаю. Ничего не хочу знать».
Дэниел все улыбался. Батшева, застонав, приникнув к нему, заставила себя не смотреть в зеленовато-голубые, красивые, ледяные глаза. «Ничего не хочу знать, — повторила себе Батшева. Дэниел поцеловал ее живот и смешливо сказал: «Будет мальчик, я уверен».
— Мальчик, — пробормотал себе под нос Дэниел и посчитал на пальцах. «Отлично, обвенчаемся сразу после инаугурации. В феврале она родит. К избирательной кампании, к августу, ребенок уже не будет похож на кусок мяса. Они вроде даже улыбаются к этому времени. Не говорят, конечно, а жаль. Избиратели растрогаются, когда сын протянет ко мне ручки и скажет «Папа!». Ничего, Батшева с младенцем и так будет хорошо смотреться, рядом со мной. От Натана, если он мешать начнет, я быстро избавлюсь. Старшие Горовицы ничего не сделают — у них власти над бывшей невесткой нет».
Он, в общем, не знал, как растут дети. Он показывал журналистам Антонию и Дэвида, брал их на руки. После четверти часа, Дэниел с облегчением уходил к себе в кабинет — давать интервью. Когда родился Дэвид, он долго скандалил с Констанцей, сомневаясь в том, что ребенок от него. Однако мальчик был русоволосый, с голубыми глазками. Дэниел, наконец, хмыкнул: «Ладно, я на тебя не злюсь, Констанца, я сам был неосторожен».
— Четыре раза, за одну ночь, — усмехнулась тогда жена. «И все был неосторожен. Скажи лучше — был пьян так, что на ногах еле держался».
Дэниел только махнул рукой: «Если тебе так этого не хотелось, могла бы выставить меня из спальни». Он повертел в длинных пальцах бокал с вином: «Значит, ты была согласна, и не жалуйся». Он протянул ноги к мраморному камину, где весело горел огонь: «Нет юридического термина — изнасилование в браке, дорогая моя. Муж не может изнасиловать жену, и принудить к супружеской жизни тоже не может. И я тебя не насиловал».
— Нет, — спокойно согласилась Констанца. «Однако я просила тебя уйти».
— Ты же сама говоришь, — Дэниел зевнул, — я был пьян. Пропустил мимо ушей.
Констанца только вздохнула. Затянувшись сигаркой, женщина вернулась к корректуре книги, что лежала у нее на коленях.
— Надо будет изменить завещание, после того, как Батшева родит, — напомнил себе Дэниел, поднимаясь по гранитным ступеням парадного входа в Конгресс.
— Или даже сейчас. Вернуть себе деньги, из трастового фонда Ната, убрать пункт о том, что Дэвид наследует все…, Прекратить платить за школу Дэвида. Ничего, Тедди у нас добряк, поможет ему. В кого он такой добрый, явно не в отца нашего. И не в Марту, в той доброты ни на грош. Волчица, как у них в Акадии. По трупам пройдет, а своего добьется. Ее отец добрый был, конечно.
— Надо потом Тео написать, в Санкт-Петербург, как только Наполеон Россию разгромит. Она этому порадуется, конечно. Все же и она, и Теодор почти французы, столько в Париже прожили. И не забыть издать указ о том, что вся собственность британцев в Америке экспроприируется казной. Пусть дорогой тесть попляшет. А потом, — он прошел по выложенному дубовыми панелями коридору, — потом я разберусь с капитанами Кроу.
Антония прислала ему с озера Эри короткую записку. «Я обвенчалась с Элайджей в Филадельфии. Прилагаю копию брачной лицензии. Дэвид проведет у нас месяц, в августе, потом я сама отвезу его в Экзетер».
Копию лицензии он, сначала, в сердцах, хотел разорвать, но потом передумал. Бумага ему действительно пригодилась. Выступая в Палате — депутаты обсуждали будущую войну, — Дэниел, проникновенно, сказал:
— Господа! Неужели кто-то может подумать, что я хочу открыть боевые действия? Моя единственная дочь, господа, замужем за капитаном Элайджей Кроу. Они живут на озере Эри, на самой границе. Если начнется война, они первыми попадут под британские пушки. Но, когда страна в опасности, мы не должны жалеть даже своих детей. Я уверен, мой зять будет сражаться, за Америку, за свою семью, потому что, господа, — Дэниел, на мгновение, склонил голову, — наши семьи — это и есть богатство нашей страны.
Эту речь перепечатали все газеты. Дэниел дал большое интервью — искренне рассказывая, как он рад за дочь, и как уважает семью Кроу — простых американских тружеников.
В кабинете он вынул из шкапа бутылку виски и тяжелые, хрустальные стаканы: «Мы их расстреляем. И этого британца, и его сыночка с грязными ногтями. Понятно, что они шпионы, вкрались к нам в доверие…, Антонию я заберу в Вашингтон и выдам замуж за кого-нибудь нужного, а Мирьям… — он усмехнулся и стал разливать виски, — нет, дорогая Мирьям, я тебе не мщу». Дэниел полюбовался на себя в зеркало: «Я просто все помню».
Дверь скрипнула, и он пожал руку Меиру: «Ты вовремя, а президента придется подождать. Долли устроила благотворительное чаепитие, в пользу сирот, он там выступает».
Меир поставил рядом с креслом трость, — черного дерева, с ручкой слоновой кости. Вздохнув, он положил на столик папку с бумагами: «Не стоило бы нам сейчас воевать, Дэниел. Финансы…»
