— Ты ведь даже стрелять не можешь, — упрямо продолжил Натан. Хаим, подставив ему стакан, велел: «Еще!»
— Могу, — пьяно пробормотал он, выпив, утирая рукавом халата шрамы на месте губ. Один глаз подмигнул ему. Хаим, неожиданно четко, сказал: «Жене со мной нравится, понятно?». Он захохотал: «Я меткий стрелок. И с пистолетом тоже управлюсь».
Натан содрогнулся от отвращения: «Как она с ним жила, Господи…, Бедное дитя. Ничего, сейчас я ее освобожу, она выйдет замуж…»
Он плакал не по брату — он плакал по отцу. Уже второй день дверь спальни была закрыта — мать все время проводила там. Когда она выходила, Натан, глядя в усталые, черные глаза, ничего не спрашивал, а только обнимал ее. Мать, гладя его, как в детстве, по голове, шептала: «Ничего, ничего, сыночек, Господь милосерден».
Отец так и не пришел в сознание. Он лежал, подпертый подушками, бледный, с начавшей отрастать, полуседой щетиной. Врачи говорили, что надежды нет. «Что вы хотите, — развел руками доктор Тилтон, главный хирург армии, — сердце едва работает. Мистер Горовиц пожилой человек, ему за пятьдесят, такое потрясение…»
Когда мать провожала врачей, Натан опустился на колени. Прижавшись щекой к холодной руке отца, он попросил: «Папочка…, Не умирай, пожалуйста. Не надо, милый…»,
Отец даже не пошевелился. Натан поднялся к себе, наверх. Закрыв дверь, привалившись к ней лбом, он заплакал. Натан плакал по своему детству, по тем вечерам, когда они с родителями сидели у горящего камина, когда на подоконнике трепетали огоньки ханукальных свечей, и они раскручивали волчок. Отец, улыбаясь, каждый вечер Хануки давал им тяжелые, серебряные монетки. Они с Хаимом, по дороге в школу, заходили в лавку Гольдберга и покупали леденцы. Натан плакал, вспоминая рассказы отца о Париже, и Амстердаме, о Карибах и о том, как ловили шпионов во время войны за независимость.
— Если папа умрет, — твердо подумал Натан, — я никогда не оставлю мамочку. Напишу дяде Иосифу, напишу в Иерусалим, тете Мирьям…, А потом всегда, всегда буду рядом с мамой.
Он все еще смотрел на дверь гостиной: «А ведь это отец и дядя Стивен убили Кинтейла. А Хаим не смог Меневу убить. Да какой из меня военный, даже и пробовать не стоит мстить за брата. Тем более, его не индейцы застрелили, а британские пограничники».
— Кузина, — он посмотрел на Батшеву, — давайте, горничная вам поднос принесет наверх, поешьте. На вас же лица нет.
Батшева сглотнула и едва слышно ответила: «Спасибо, кузен Натан».
— Свободна, свободна… — повторяла она себе. «Господи, какое счастье. Осталось три месяца подождать, и я стану женой Дэниела». Она даже не думала о болезни свекра. Принимая соболезнования, опустив нежные веки, вытирая слезы, девушка представляла себя женой вице-президента. «Я буду танцевать, — сказала себе Батшева, — буду пить шампанское, есть лобстеров. Буду носить декольте. Я видела, как Мораг одевается, и другие дамы — тоже. Наконец-то».
Она видела себя и сына — русоволосого, похожего на Дэниела, — на зеленой лужайке у Белого Дома. «Первая Леди, — шептала себе Батшева. «Господи, могла ли я подумать…»
Натан поднялся. Он с сожалением посмотрел на изящную, в траурной шляпе голову, на сгорбленные, стройные плечи девушки, и вышел.
Батшева сплела пальцы и велела себе: «Потерпи еще немного».
Ему снился старший сын. Они стояли на биме, в синагоге Шеарит Исраэль, в Нью-Йорке. Меир, улыбнувшись, шепнул Хаиму: «Мне тоже здесь бар-мицву делали. Все будет хорошо, сыночек». Хаим читал Тору, водя указкой по строкам. Меир, подняв голову, увидел младшего сына. Натан сидел, в первом ряду, восторженно открыв рот. «В следующем году, — подумал Меир, — он здесь будет стоять. Господи, истинно, благ ты к нам, и нечего нам больше желать». Он закрыл глаза и услышал рядом нежный голос: «Меир…»
Она была такая же красивая, как там, в Бостоне, когда она, во вдовьем, черном чепце, открыла ему дверь дома. Меир попытался улыбнуться. В спальне пахло какими-то травами, было ранее, еще серое утро. Эстер — с усталым, потускневшим лицом, — сидела в кресле у кровати, держа его за руку.
— Не надо, — попросила она, увидев, как муж шевелится. «Не надо, любимый. Ты пришел в себя, теперь все будет хорошо».
Меир послушал редкие, слабые толчки своего сердца и почувствовал холод в пальцах: «Нельзя! Не сейчас, надо ей сказать…, О мальчике…». Онвспомнил, как Эстер, держа Хаима на руках, зажигала ханукальные свечи. Он еще не говорил, но весело смеялся, указывая пальчиком на огонь. Мать поцеловала его светлые, чуть вьющиеся волосы. Хаим, обняв Эстер ручками за шею, положил голову ей на плечо.
— Ты… — Меир помолчал, — ты должна знать, любимая…
Говорить было тяжело, все время хотелось вздохнуть полной грудью. Он приказал себе продолжить: «Знать…, Хаим…, его Дэниел отправил на канадскую границу…, Он мне сказал, перед тем, как уехать…, Зачем… — Меир, внезапно, услышал, как его сердце остановилось. Эстер, встав на колени, опять нажимала ему на грудь — сильными, ловкими руками акушерки. Меир глотнул воздуха, серо-синие глаза заблестели. Эстер поцеловала его руку: «Ты отдохни, пожалуйста. Отдохни, милый. Не надо волноваться. Давай, — она устроила его на подушках, — поспи, любовь моя».
— Пора… — еще успел сказать Меир, но Эстер приложила палец к его губам. Она легла рядом. Меир, вдохнув запах лаванды, заснул — спокойно, как каждой ночью, что жена была рядом, все эти тридцать лет.
Эстер прислушалась к его дыханию. Осторожно поднявшись, она прошептала: «Подожди еще немного, милый, я скоро вернусь».
Женщина прикоснулась губами к сухим, посиневшим губам мужа и вспомнила, как они с Иосифом сидели в Амстердаме, рассматривая зарисованное им на вскрытии сердце Констанцы Кроу.
— Это не порок, — подумала Эстер, поднимаясь к себе в гардеробную, — дом еще крепко спал. «Это слабость мышцы, и никак ее уже не укрепишь. Бедный мой, он никогда на сердце не жаловался. Правильно, такое случается внезапно, и чаще — у мужчин».
Эстер, на мгновение, остановилась, ощутив слезы в глазах. Женщина приказала себе: «Нельзя! Все потом! Сначала сделай то, что должно тебе. Я ведь думала, что Хаим сбежал из госпиталя, сам поехал туда, на границу…»
Она переоделась в уличное, из тонкой, черной шерсти платье. Покрыв голову черным капором, женщина открыла шкатулку, что стояла на верхней полке шкапа. Достав то, что ей было нужно, Эстер положила это в бархатный мешочек. Она сошла по мраморной лестнице и выскользнула в парадную дверь.
Было самое раннее, самое тихое утро. Эстер, открыв кованую калитку, завернув за угол, поднялась по гранитным ступеням особняка Дэниела.
— Он рано встает, — Эстер вспомнила таверну в Линне, запах моря, и его шепот: «Ты спи, спи, милая. Я поработаю немного, и вернусь к тебе».
— До рассвета еще, — она подняла руку и постучала в дверь бронзовым молотком.
Эстер не оборачивалась. Она не увидела маленькую, в бедном платье женщину, что стояла, прислонившись к стволу цветущей липы, на противоположной стороне улицы. «Меир, наверное, ее прислал, — подумала Марта. «Я подожду, пять утра, — она обвела взглядом роскошные особняки, — здесь так рано никто не поднимается».
Он любил работать, на свежую голову, особенно в выходные, когда он отпускал слуг и дом становился совсем безлюдным. Дэниел сварил себе кофе. В прошлом году, перестраивая подвал, он настоял на том, чтобы архитектор сделал плиту — времена очагов уже прошли. На чугунной решетке стоял медный ящик с мелким, белым песком. Дэниел варил кофе так, как когда-то, в Марокко его научил Малик.
Батшева, попробовав, улыбнулась: «Как на Святой Земле, со специями».
Дэниел снял с горячего песка серебряный, с ручкой из красного дерева кувшинчик — тонкой, восточной работы. Пройдя в кабинет, присев к столу, он порылся в шкатулке. Батшева часто посылала ему записочки через городскую почту, не вызывая подозрений. Это были просто ласковые строчки. Дэниел, читая их, усмехался.
