Эстер посмотрела в мертвые, зеленовато-голубые глаза. Не оборачиваясь, женщина вышла.
На улице все еще было пустынно. Дома, оказавшись в гардеробной, Эстер сняла забрызганное кровью платье, и аккуратно свернув его, засунула на верхнюю полку гардероба.
— Потом выброшу, — напомнила себе Эстер. «О пистолете никто, кроме Меира, не знал, а Меир не скажет, — она прикусила губу и подышала. Переодевшись, Эстер сошла вниз. Нажав на бронзовую ручку двери в спальне, она шепнула: «Ты ведь дождался меня? Я знаю, дождался».
Он действительно дождался. Эстер проверила пульс на ледяной руке мужа — он был редким, с перебоями. «Это она, — понял сквозь забытье Меир. «От нее…, лавандой пахнет…, и еще чем-то…, запах знакомый».
Эстер скинула туфли и устроилась рядом с ним. «Теперь все будет хорошо, мой милый, — сказала женщина нежно, обнимая мужа. «Я обо всем позаботилась, теперь все, все будет хорошо». Она взяла его за руку и лежала тихо, не двигаясь, пока дыхание Меира не стало совсем слабым, пока оно не прекратилось. Эстер, поцеловав его закрытые глаза, позволила себе неслышно заплакать.
Марта поднялась на крыльцо дома Дэниела и постучала. Эстер ушла больше четверти часа назад. Дольше ждать было опасно, над черепичными крышами домов вставал золотой рассвет, где-то вдали уже скрипели колеса телег.
Никто не отвечал. Она склонила голову набок. Постояв немного, прислушиваясь, женщина достала отмычки. Дверь поддалась легко. Марта шагнула в переднюю — с дубовой лестницей, ведущей наверх, с мраморной статуей Флоры и копиями греческих ваз, с небрежно брошенной на паркет шкурой берберского льва.
— Это он из Марокко привез, — отчего-то подумала Марта и принюхалась. Пахло порохом и кровью. Марта прошла в полуоткрытую дверь кабинета. Посмотрев на труп в кресле, она перекрестилась.
— Вот оно, значит, как, — тихо сказала женщина, рассматривая разнесенный пулей правый висок. Пистолет лежал рядом с ножкой кресла. Марта опустилась на колени и достала из кармана платья лупу. Ковер был примят. Она, подняв с него темный, с проседью волос, вдохнула запах лаванды.
— А от него сандалом пахнет, — пробормотала Марта, распрямляясь, глядя на русые, коротко стриженые, с чуть заметной сединой волосы Дэниела. Женщина взяла вторую чашку со столика орехового дерева. Пройдя в умывальную, сбоку от кабинета. Марта нашла глазами медный кран.
— Тоже бак поставил, — поняла она. Марта тщательно вымыла чашку и вернула ее на место. Она осмотрела документы на столе — бумаги были немного испачканы, свежей кровью. «Этого я не допущу, — тихо сказала Марта. «Вряд ли он здесь что-то рабочее хранит, оно в его кабинете, в Конгрессе, но мне это и не нужно — завтра я уже в Белом доме буду».
Она свернула бумаги в трубку. Наклонившись над мертвым, красивым лицом, женщина вздохнула: «Если я разыщу Меневу, я скажу ему, что не надо больше мстить, — тихо сказала Марта. «Это ты послал Хаима на смерть, да? Из-за Батшевы, из-за того, что он знал — кто приказал убить Констанцу. Ах, Дэниел, Дэниел, — она помолчала и перекрестила его высокий, с чуть заметными морщинами лоб.
Дойдя до безлюдного берега Потомака, Марта присела на траву и стала рвать бумаги — письмо поверенным, проект указа о конфискации собственности, распоряжение об аресте капитанов Кроу. Она пустила клочки по воде: «Все равно войны не миновать. Господи, — женщина уронила голову в ладони, — ведь не остановить их. Дэниел, Дэниел… — она вспомнила, как давно, в Париже, вынимала пистолет из его руки и прикусила губу: «Надо Тео написать, как в Лондоне окажусь. Тедди из газет узнает. Бедный Дэвид, теперь круглый сирота. Антония о нем позаботится и Тедди тоже».
Марта, закрыв глаза, увидела перед собой высокого, русоволосого юношу, услышала его веселый голос. Вытерев влажные щеки, решительно поднявшись, она пошла вверх по течению Потомака — в бедный квартал, где жила миссис Бейкер, забирать паспорт ее золовки. В понедельник Марта должна была начать мыть полы в Белом Доме.
За столом было тихо. Слуги, разлив кофе, ушли. Натан посмотрел на измученное, бледное лицо матери: «Мамочка, я сегодня займусь всем… — он помолчал, — что надо сделать. Распоряжусь, чтобы папу, — он вытер глаза, — отвезли в Ньюпорт».
Отец умер в субботу утром на руках у матери. Натан, спустившись вниз, зайдя в спальню, долго сидел на кровати, глядя на лицо отца — умиротворенное, с закрытыми глазами. Прикоснувшись к его холодным пальцам, он прошептал: «Я позабочусь обо всех, папочка. Ты не волнуйся, спи спокойно».
На исходе субботы пришли мужчины из похоронного братства. Отец, при жизни, и сам готовил покойников к погребению. Натан, еще юношей, как-то спросил у него: «Папа, но ведь ты заместитель министра финансов. Зачем?»
Отец только невесело улыбнулся: «Я, прежде всего, еврей, милый». Он махнул рукой куда-то вдаль: «Там, в присутствии Его, нет ни чиновников, ни депутатов, все это неважно. Это заповедь, и мы должны ее исполнять». Он пожал плечами: «Те, кто может, у кого достаточно… — он тогда не закончил. Меир добавил: «Рав Горовиц, в Иерусалиме тоже этим занимается».
— Я бы не смог, — Натан отпил кофе. «Папа…он был сильным человеком. И мама…, - он искоса взглянул на покрытую черным капором, до сих пор изящную голову, — она ведь тоже в похоронном братстве. Для женщин».
Тело должны были обмыть, одеть в простые, из белого льна одежды — одинаковые для всех, богачей и бедняков, и уложить в такой же простой, деревянный гроб. «В Святой Земле, — вспомнил Натан, — без гробов хоронят, Батшева рассказывала». Мужчины из похоронного братства забрали талит отца — старый, из выцветшего шелка. «Его завернут в талит, отрежут одну кисть, — подумал Натан, — и посыплют землей Израиля». Батшева привезла с собой целый мешок. Натан, пропустив крупинки через пальцы, поразился тому, какая она легкая и сухая.
— И повезут в Ньюпорт, — вздохнул мужчина. «Хаим уже там, наверное. И мы поедем, как только шива закончится».
Слуга, молча, зашел в столовую и положил рядом с ним воскресный выпуск National Intelligencer. Натан развернул газету — вся первая страница была занята огромным, в траурной рамке, некрологом, за подписью президента США.
Натан поднял на нее глаза: «Мама, смотри, какое несчастье. Дядя Дэниел погиб вчера утром. Здесь сказано — при неосторожном обращении с оружием.
Черные глаза матери погрустнели: «Дай-ка». Эстер пробежала глазами статью и повернулась — дверь столовой заскрипела.
Тонкие губы Эстер незаметно улыбнулись. «Дядя Дэниел скончался, несчастный случай». Батшева стояла на пороге, — в черном шелке, белокурые пряди спускались из-под траурной шляпы на стройные плечи.
— Нет, — подумала девушка. «Нет, нет, только не это. Дитя…, Ведь только месяц, как нет ничего. Тетя Эстер никогда не поверит, что это ребенок Хаима. Господи, что мне делать…, Куда идти, у меня и денег нет, чтобы домой добраться. Пенсию только через полгода начнут платить, Натан мне объяснял. Они меня на улицу выбросят, — Батшева посмотрела на спокойное лицо свекрови. Темные глаза Эстер пристально разглядывали ее. Батшева почувствовала, как у нее закружилась голова. Натан, сорвавшись с места, подхватив ее, крикнул: «Мама!»
— Это просто обморок, — Эстер так и не поднялась. «Из-за слез, напряжения. Ничего страшного». Она позвонила в колокольчик: «Пусть слуги отнесут ее наверх, я с ней посижу. Ты отправляйся в гостиную, — велела она Натану, — скоро люди начнут приходить. Я потом спущусь».
Эстер, встав на колени, похлопала Батшеву по щекам. Та открыла заплаканные, каштановые, глаза. Эстер, искоса посмотрев на сына, — он все еще удерживал невестку, — заметила, что Натан немного покраснел.
— Миссис Горовиц стало дурно, — сказала Эстер двум горничным. «Давайте отведем ее в спальню».
Натан проводил их взглядом. Вернувшись за стол, пробежав глазами некролог и статьи вокруг — в них говорилось о безвременной утрате, о выдающемся политике, дипломате и военном, мужчина оборвал себя: «Ты с ума сошел, ты в трауре, нельзя и думать о таком. Тем более, она вдова твоего брата».
