Марта налила в ведро уксуса. По дороге обратно, она попросила одного из офицеров, что охраняли парадную дверь: «Вы распорядитесь, пожалуйста, чтобы лестницу в Овальный кабинет принесли. Окна там высокие, я до верха не дотянусь».
Стоя на лестнице, Марта вспомнила Галифакс. Они с начальником гарнизона прогуливались по выложенной серым камнем набережной. Марта запахнула кашемировую шаль, — ветер с океана был резким, все еще холодным: «Насчет индейцев, ваше превосходительство. Может, не стоит их огнестрельным оружием снабжать, это не в их правилах…, И я слышала, ваши представители там, — Марта махнула рукой на запад, — им виски привозят, ром…»
Генерал посмотрел на нее с высоты своего роста: «Миссис Мур, я не лезу к вам, — он покрутил пальцами, — сами знаете, во что. И вы не лезьте в то, как мы обращаемся с этими дикарями. Чем быстрее они все сопьются и перестреляют друг друга, тем лучше. Канада должна быть такой же свободной от них, как и Америка. В этом нам есть, чему поучиться у соседей с юга».
Марта выпрямила спину и остановилась. В зеленых глазах играл холодный, злой огонь. «Я здесь родилась, — сказала Марта, сдерживаясь, — в Квебеке. За три года до конца депортации французов. Нас не тронули, потому что мой отец оказывал услуги британским войскам. Но я знаю, генерал, сколько людей погибло в трюмах ваших кораблей…»
— Сколько французов, — поправил ее генерал. Марта, яростно, приказала: «Молчите! Какая разница! Мало вам того, что те, кого не депортировали — бежали в Луизиану, или сидят на севере, в лесах и болотах, вокруг Сент-Джона. Вы теперь за индейцев решили приняться, добить тех, кого в прошлом веке в живых оставили. Я с микмаками выросла, — женщина прикусила губу, — дружелюбней людей и не найти. Канада огромная страна, мой отец покойный, — Марта вздохнула, — куда только не забирался, все восточные провинции обошел. А еще запад, север…, Или вы хотите, здесь все кровью залить?
— Если надо будет, — коротко ответил ей британец, — зальем.
— И в Америке так же, — пробурчала Марта, вытирая сухой тряпкой блестящие, чистые окна. «Надо Меневе сказать — пусть уходит. Тем более, война вот-вот начнется».
На Пенсильвании-авеню было солнечно, шумно. Мальчишки-газетчики кричали во весь голос: «Палата и Сенат поддержали Мэдисона. Война! Война!»
Марта купила National Intelligencer. Дойдя до Капитолия, женщина присела на деревянную скамейку. «Палата — 79 из депутатов проголосовали «за», 49 — «против», — прочла она и хмыкнула: «Надо же, кто-то к федералистам присоединился. А Сенат? — Марта поискала глазами: «19 сенаторов — «за», 13 — «против». Она быстро посчитала: «Не такое уж и большинство». Марта свернула газету: «Хотя какая разница».
Марта прошла мимо особняка Горовицей, краем глаза увидев, как слуги грузят сундуки в карету. «В Ньюпорт уезжают, на похороны, — вздохнула она. «Как я на озера доберусь, Мирьям обо всем будет знать, Эстер ей напишет. А что я здесь была, я Мирьям не скажу, конечно. Сделаю вид, что из Канады к ним добралась».
Вечером того же дня маленькая, неприметная женщина с потрепанным саквояжем в руках села в почтовую карету, что шла в Питтсбург.
Эстер перебрала нежными пальцами конверты: «Раз войну объявили, то до Британии пока письма не дойдут, и оттуда тоже». Она вздохнула: «Сестра твоя пока не узнает ничего».
Последняя весточка от Рахели была на Песах. Она писала, что Аарон и девочки растут, и что они с мужем, наконец-то, собрали денег на расширение приюта.
Батшева сидела за столом орехового дерева, низко склонив прикрытую траурной шляпой голову, надписывая конверт. Свекровь осмотрела ее, в спальне, вечером, и бодро улыбнулась: «Все хорошо. Девушка ты молодая, здоровая — все будет в порядке. И помни, когда в Ньюпорте к Натану пойдешь, — надо… — Эстер повела в воздухе рукой, — сама понимаешь. Потом три месяца нельзя будет ничего, до хупы».
Батшева жарко покраснела и кивнула. «Господи, — подумала она, — как мне тетю Эстер благодарить? Я блудница, хуже Иезавели, так согрешить. Меня ведь не этому учили родители. Рахели, хоть крестилась, все равно праведную жизнь ведет. И Малка — семеро детей у нее, тоже праведница. Господи, помоги мне, тетя Эстер могла бы меня на улицу выбросить…, Куда бы я пошла, с ребенком на руках?»
Эстер позвонила в серебряный колокольчик: «Местная почта — для миссис Мирьям, на озера, и мистера Бенджамин-Вулфа, в Бостон. А здесь, — она передала письма, — иностранная, в Амстердам, и в Иерусалим».
Лакей, с поклоном, забрал письма. Эстер озабоченно подумала: «Они, наверное, в поход отправились — Иосиф с Давидом. Ничего, там Джо, Дебора — прочитают. Господи, убереги моего брата и племянника от всякой беды. Хоть и врачи они оба, а все равно военные».
— Иди, — Эстер отпустила невестку, — Натан сейчас появится, отправляться надо.
Сыну дали отпуск на месяц из-за траура, а потом, как сказал Натан: «С этой войной будет много работы. Меня переводят в армейскую прокуратуру, со званием майора».
Эстер ахнула. Натан ласково добавил: «Мамочка, конечно, я никуда не буду ездить, обещаю. Я не военный, я юрист».
Он поцеловал ее в щеку. Эстер вздохнула: «Что же делать, милый, раз так надо — то конечно». Сейчас она приоткрыла створку окна. Посмотрев на карету, чиркнув кресалом, женщина затянулась сигаркой. «Все будет хорошо, — сказала себе Эстер. «До Ньюпорта мы дней пять ехать будем. В карете все равно говорить придется, Натан сейчас Мишну читает, из-за траура, пусть Батшева его послушает. Он к ней привыкнет. Потом, в Ньюпорте, все само собой сложится».
Эстер, улыбаясь, стала загибать пальцы: «В феврале дитя на свет появится, — посчитала она. «Потом весна, Песах, все расцветет…, Будем сидеть в саду, на солнышке. Следующим годом пусть опять рожает. Сестры ее плодовитые, и она такая же, наверняка».
Эстер помахала сыну, что вошел в кованую калитку: «Форма ему идет. Как Хаиму. Господи, — женщина вздохнула, — думала ли я, что и второго мужа переживу. Дай Меиру покой в присутствии Своем, прошу тебя».
Она потушила сигарку. Оглядев изящную, пахнущую лавандой спальню, полюбовавшись своим отражением в зеркале, Эстер надела черный капор. Женщина заперла дверь спальни. Постучавшись к невестке, она велела: «Пора».
Ньюпорт
Среди зеленой травы кладбища было вырыто две ямы. Эстер наклонилась и погладила серую, надгробную плиту: «Это мой первый муж. Меира брат старший. Мы всего день и женаты были, а потом его Кинтейл в плен захватил, искалечил…, Он на моих руках умер». Женщина посмотрела куда-то вдаль, на яркое, летнее небо: «Тогда осень была, деревья все золотые стояли. Дэниел приехал, миссис Франклин Констанцу привезла. Господи, кто бы мог подумать…, А ведь Дэниел не убил Кинтейла, обещал, клялся, а так на запад и не поехал. Вместо этого в Париж отправился. Не любил он Мирьям, чтобы он там ни говорил. И меня не любил. Только себя, одного».
Белое здание синагоги стояло в отдалении. Батшева, увидев траурную процессию, робко заметила: «В Иерусалиме, женщины на похороны не ходят, только мужчины. Даже когда мама наша умерла, меня и сестер не пустили туда».
Эстер качнула черной, шелковой шляпой, и заправила за ухо полуседую прядь: «Когда я умру, надеюсь, ты ко мне на похороны придешь. Я все же бабушка детям твоим буду. Здесь встанем, — она взяла Батшеву за руку.
В экипаже, по дороге в Ньюпорт, девушка молчала, слушая, как Натан вслух читает Мишну. Свекровь и ее сын говорили о политике, о будущей войне. Батшева, положив руки на колени, иногда посматривала на будущего мужа. Он был похож на покойного свекра — больше, чем Хаим. Девушка подумала: «У него глаза, как у дяди Меира. Добрые. Господи, но ведь это, же всю жизнь его обманывать. Хотя он никогда не узнает, а потом я от него детей рожу, обязательно. И он хороший, добрый человек, тетя Эстер права».
В Ньюпорте они остановились у местного раввина. Им предоставили целый гостевой дом, с отдельным входом. Батшева, увидев чернокожую служанку, шепотом спросила у Эстер: «Здесь тоже рабы, как в Вашингтоне?»
