Эстер улыбнулась: «Нет, Род-Айленд свободный штат, уже почти тридцать лет». Она повела рукой в воздухе: «Поверь мне, скоро этого позора не будет во всей Америке. Меня ведь тоже, — женщина сняла шляпу перед зеркалом и взяла гребень слоновой кости, — на аукционе продавали, в Чарльстоне, вместе с Констанцей покойной. Мы с ней тогда в бараках пожили, я видела, что такое рабство, изнутри. Да и Констанца потом на юг ездила, репортажи оттуда писала».
Батшева замялась: «В Торе сказано, чтобы рабов не было. Как же тогда евреи, на юге…»
— Рабов держат, — кисло заметила Эстер, расчесывая полуседые волосы. «В нашей семье никогда такого не было, и не будет. Это я тебе обещаю». Она вздохнула: «На юге тоже есть достойные люди. Миссис Сальвадор, у которой я жила, как меня Хаим выкупил. Дай мне эссенцию ароматическую, — велела Эстер, — приведи себя в порядок, и пойдем. Мы сегодня у раввина обедаем».
Их комнаты были рядом. Батшева, проходя по коридору, покосилась на дверь Натана: «Приду к нему, поплачу, он меня утешит, и все. Все просто».
Эстер слушала красивый голос раввина, потом гробы стали опускать вниз. Она, наклонившись, взяв горсть земли, бросила ее в ямы — сына и мужа. Натан читал кадиш. Эстер напомнила себе, что после осенних праздников надо приехать в Ньюпорт и поставить памятники. «Перед Новым Годом, в начале сентября, хупу сделаем, — Эстер отряхнула черные, брюссельского кружева перчатки, от комочков земли. «Можно и здесь, в Ньюпорте, все равно сюда возвращаться».
Невестка стояла, опустив голову. Эстер увидела слезы на ее глазах. «Не плачь, я же тебе говорила, — шепнула она девушке». Эстер прикоснулась к рукаву ее траурного платья: «Пойдем».
— У нас тоже так делают, — вздохнула Батшева, глядя на мужчин, что выстроились в два ряда. «Тетя Эстер, а ваши родители, где похоронены?»
— Мать в Амстердаме, на нашем участке семейном, — свекровь сняла перчатки. Вытянув руки над медным тазом, Эстер велела: «Полей мне».
— А отец, — продолжила женщина, — в Ливорно. Там эпидемия чумы была, он поехал в Италию, с другими врачами, заразился и умер.
Она вытерла руки и подождала невестку: «А Иосиф? А Давид? Война же. Хотя в России, евреи живут, Иосиф писал мне. Ханеле как раз на границе там где-то. Есть у них еврейские кладбища, похоронят, хотя упаси нас, Господи, от такого. У Давида сыночку два года всего лишь. Хорошо, что Натан юрист. Это даже безопасней, чем врачом быть».
Вечером, после похорон, они долго сидели в гостиной. Эстер читала Псалмы, Батшева вышивала. Свекровь, в память покойного мужа и сына, заказала писцу в Нью-Йорке свиток Торы, и велела невестке начать для него мантию. Натан, разложив на столе, свои папки, работал, вдыхая запах фиалок. Девушка сидела у камина, совсем близко. Он видел белокурые завитки волос на стройной шее, охваченной черным воротником платья.
Потом Эстер захлопнула Псалмы: «Спокойной ночи, дорогие. После Шабата домой поедем».
Она поцеловала Натана в каштановый, прикрытый черной, бархатной кипой, затылок, и вышла. Перо скрипело, он погрузился в свои записи. Департамент военной юстиции, хоть и был организован еще во время войны за независимость, но в мирное время почти не функционировал. Натан пробормотал: «Устав армии, что дядя Дэниел переводил, конечно, устарел. Шесть лет назад Конгресс принял расширенную редакцию, но все равно кое-что, — он стал быстро писать, — и туда не вошло. Не будем проводить их через Конгресс, времени нет. Пусть Мэдисон издаст отдельное распоряжение…»
Он сначала и не услышал сдавленные рыдания. Потом, вздрогнув, отложив перо, мужчина поднял голову. Ее плечи тряслись, и она плакала — тихо, горестно, как ребенок.
— Кузина! — испугался Натан. «Кузина, милая, не надо, я прошу вас…, Хотите, я вам капли принесу, матушка взяла их…»
— Спасибо, — она покачала головой. «Спасибо, кузен Натан, простите, я сама не знаю… — Батшева вытерла заплаканные, большие глаза, цвета каштана и попросила: «Посидите со мной, пожалуйста. Так…одиноко».
— Мне тоже, — Натан присел в кресло, что стояло рядом. «Я…я очень любил отца, кузина… — он почувствовал слезы у себя на глазах: «Папа…Господи, я ведь его больше никогда не увижу. Папа, милый…».
От нее пахло цветами, — свежий, чуть тревожный запах. Батшева, отложив вышивание, прошептала: «Я ведь рано сиротой осталась, кузен Натан, в восемь лет, как мама умерла. Потом Рахели уехала, Малка замуж вышла, и мы с папой вдвоем жили. Дядя Меир, он ведь тоже добрый был, как папа мой. Господи, как мне вас жалко, кузен Натан, как хочется утешить вас… — за окном была белесая, ранняя, летняя ночь, в приоткрытую створку окна были видны еще неяркие, слабые звезды.
Она всхлипнула. Придвинувшись ближе, Батшева взяла его за руку. У нее были нежные, слабые пальцы.
— Как у ребенка, — подумал Натан. «У мамы не такие — они у нее сильные, ловкие, жесткие. Батшева…она же вся, как цветок, такая же хрупкая. Господи, ее ведь освободить придется, куда она пойдет, кто о ней позаботится…».
Ее голова лежала у Натана на плече, он целовал мягкие губы, Батшева оказалась у него на коленях, — она была легкая, невесомая. Натан обнимал ее, что-то шепча, и еще успел подумать: «Мама спит, она устала. Ничего не услышит. Господи, что я делаю, это грех, мы оба в трауре, надо подождать, как положено…, - но Батшева прижималась к нему, его рука уже гладила скрытую траурным платьем грудь. Натан сказал себе: «Один раз. Нам обоим будет лучше. Я предложу ей выйти за меня замуж, и все. Поступлю, как порядочный человек».
Эстер не спала. Она рассеянно перелистывала страницы «Медицинского журнала Новой Англии». Женщина, наклонив голову, прислушалась — спальня сына была за стеной. До нее донесся скрип половиц, звук поворачиваемого в замке ключа, шорох ткани. Она, поднявшись, приникнув ухом к стене, улыбнулась. Эстер постояла, слушая. Удовлетворенно тряхнув головой, женщина задула свечу.
Натан проснулся первым. Было еще совсем, рано, солнце не взошло. Он, ощутив тепло ее тела рядом, улыбнулся. Батшева оказалась нежной и покорной — просто обнимала его, подчиняясь, делая все, что он хотел. Он, соскучившись по женщине, долго не отпускал ее. Гладя девушку по голове, целуя полузакрытые глаза, Натан тихо сказал: «Теперь нам надо пожениться, Батшева. Через три месяца, как раз перед праздниками».
Она только кивнула и поднесла его руку к губам. «Девочка моя, — Натан устроил ее на боку и раздвинул стройные ноги. «Будет хорошая жена, хорошая мать для детей. Мама обрадуется, Батшева ей нравится».
Натан зевнул и придвинул ее к себе поближе: «Еще раз, милая, теперь три месяца нельзя будет».
Батшева перевернулась на спину: «Он лучше, чем Хаим. Нежный. Дэниел тоже…был нежный». А потом она прижимала его к себе, и шептала: «Да, да, милый, еще, еще!»
Она ушла, наскоро одевшись. Натан, взбив подушку, устроившись в пахнущей фиалками постели, пробормотал: «Очень хорошо. Можно не бегать, не искать любовниц. Зачем, когда у меня дома будет все, что мне надо? Тишина, покой, красивая женщина, порядок, уют…». Он так и задремал — все еще улыбаясь.
В вестибюле синагоги было тихо, вечерняя служба только началась. Они ждали, пока можно будет зайти — скорбящие присоединялись к общине после субботних гимнов. Натан отвел мать в сторону. Батшева стояла, рассматривая мраморную доску, где золотом были высечены имена филантропов.
— Тетя Эстер говорила, — вспомнила девушка, — здесь община маленькая. Все евреи в Нью-Йорк переехали, только летом синагога открыта. И свиток, что она заказала тоже в Нью-Йорке останется, в той синагоге, где у меня с Хаимом хупа была. А теперь с ним… — она незаметно посмотрела в сторону Натана.
Он был в штатском — хорошо сшитом, черном, траурном сюртуке, с агатовыми пуговицами, в черном, шелковом галстуке. Батшева вздохнула: «Он ничем опасным не занимается, юрист. Будет детей воспитывать, ходить в свой департамент, как дядя Меир…, С ним спокойно. И деньги все ему достанутся, он единственный наследник. Все хорошо будет».
