В столовой никого не было. Он оглянулся и поднес к лицу ладонь — пахло фиалками. Натан раздул ноздри и твердо повторил: «Не смей. Это просто из-за того, что у тебя давно не было женщины». Последней была миссис Фельдман, жена торговца из Нью-Йорка, однако она уехала с мужем из столицы еще после Хануки. «После траура заведу себе кого-нибудь, — решил Натан. Налив себе еще кофе, он погрузился в газету.
Батшева лежала, уткнувшись лицом в подушку, сдерживая рыдания. «Больше ничего не будет, — поняла девушка. «Не будет приемов, танцев…, Не будет Дэниела…»
Батшеве казалось, что она полюбила — так, как когда-то, — она помнила это, — ее старшая сестра полюбила Пьетро. Только изредка, глядя в его зеленовато-голубые глаза, девушка чувствовала холодок, пробегавший по телу. А потом, на одном из приемов, у них дома, болтая с какими-то дамами, Батшева случайно услышала мужские голоса. «Мистер Вулф, — сказал один из военных, — по трупам пройдет, а своего добьется».
— Странно, — заметил его собеседник, — вы мне сами рассказывали, полковник Уотсон, — вы служили у него в массачусетском батальоне. Он тогда был другим, или я ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — угрюмо заметил Уотсон, повертев бокал с вином. «Я тогда сержантом был, и благородней капитана Вулфа — никого в армии не видел. Но, как сержанта Фримена повесили, в Виргинии… — он махнул рукой и тяжело добавил: «Капитан тогда меня разыскал. Мы с ним выпили, как следует, и я до сих пор помню, что он сказал: «Чарли, я не хочу жить в такой Америке. Но я американец, я люблю свою родину. Значит, надо не изменять страну, а самому изменяться». Полковник осушил бокал: «Вот, он и меняется».
— Дэниел, — она прикусила губами кружева и похолодела: «А если тетя Эстер догадалась…, Нет, нет, невозможно. Что мне делать? Написать папе, он добрый, он пришлет денег…, Но у него Малка на руках, ее девочки…, Или Рахели? У них тоже трое детей, и они еще сиротам помогают. Сирота… — Батшева положила руку на свой живот и глухо разрыдалась.
Эстер постояла перед спальней невестки, держа в руках черный, бархатный мешочек. «А если она, беременна? — пронеслось в голове у женщины. «Надо заставить ее снадобье выпить. Не может быть, что срок большой, я бы заметила. Да и по датам, — она брезгливо покосилась на мешочек, — в марте это у них началось. Еще, как Хаим тут был».
Эстер вспомнила пухлого, сероглазого, светловолосого ребенка. Женщина, покачнувшись, схватилась за стену. Хаим был спокойным, веселым младенцем. У него не болел животик, он бойко ел, крепко спал и любил улыбаться, сидя у нее на руках, рассматривая синюю гладь моря — когда Эстер везла его с Кариб в Бостон. Потом он твердо, уверенно пошел, и оставался таким же ласковым и послушным. Хаим не обижал младшего брата, всегда возился с ним и радовался, когда Натан подрос, и мог с ним играть.
— Брат Хаиму будет, — поняла женщина. «Или сестричка. У меня никогда девочки не был. Хотели с Меиром, да не получилось. И светленький родится, как Хаим. Нет, нет, я не могу, — она тяжело вздохнула. Нажав на бронзовую ручку двери, Эстер скрылась в спальне.
Женщина присела на кровать и позвала: «Батшева!»
— Да, тетя… — робко повернулась та. Эстер, глядя в каштановые глаза, раскрыв мешочек, высыпала записки на шелковую простыню.
— Я все знаю, — спокойно сказала Эстер. Батшева только открыла рот. Засунув туда нежные пальцы, девушка прорыдала, с ужасом глядя на записки: «Тетя Эстер…, Но как?»
— Он мне их сам отдал, — спокойно ответила Эстер. «Хотел, чтобы я с тобой поговорила. Мы с Дэниелом давно знакомы. Он был лучшим другом моего мужа первого, покойного. Попросил меня, я все-таки женщина, не чужая тебе…Ошибку он сделал, хотел тебе сказать, да вот видишь, — женщина развела руками, — не успел. Мужчины, они такие, — Эстер усмехнулась, — слабые создания. Мы сильнее. Не любил он тебя, а что ты в него влюбилась — это он видел, конечно».
— Тетя… — Батшева уронила голову в ладони. «Тетя, простите меня, я…Я ребенка жду, от него…»
— Так я и знала, — подумала Эстер. «Все отлично получается».
— Сколько? — деловито спросила она.
— Месяц, тетя, — Батшева вытерла глаза и опять всхлипнула. «Тетя, я уеду, я сама…., Вы меня больше не увидите,…Я все, все понимаю».
Эстер неожиданно взяла ее за руку — крепкими, сильными пальцами. «Слушай. На Карибах, как меня агуной признали, я одна с ребенком на руках осталась. Никому такого не пожелаю. Но я акушерка, я на жизнь себе всегда заработаю. А ты? Кому ты нужна? — жестко спросила Эстер. «Мужчинам нашим, в Америке — приданое подавай. А что ты красивая, так и красивей тебя девушки есть. Не вдовы, не с приплодом, и с деньгами они».
— Так пенсия… — попыталась сказать Батшева.
— Мне после Хаима тоже пенсию платили, — отмахнулась Эстер. «Когда замуж выходишь, ее сразу забирают». Она оглядела невестку: «Может быть, женатый мужчина тебя содержать захочет, но разве это судьба для дочери Израиля — от гоя зависеть?». Эстер усмехнулась: «Хотя тебе не впервой».
Батшева заалела: «Тетя…»
— Делай, то, что я тебе скажу, — Эстер наклонилась к ней и зашептала что-то.
Батшева выслушала и робко спросила: «А если он не согласится, тетя?»
— Согласится, — уверила ее Эстер. «Он хороший мальчик, сын отца своего. За ним, как за каменной стеной будешь. Но не проговорись, — она метнула взгляд на живот женщины, — не проговорись, чей это ребенок, поняла?»
Батшева шмыгнула носом и кивнула: «Конечно, тетя. Спасибо, спасибо вам!»
Эстер взяла ее за нежное запястье: «Сейчас чаю тебе принесут. Выпей и спи. И не плачь больше, для ребенка это плохо. А в Ньюпорте, — она поднялась, — все сделаешь, что надо».
Эстер осторожно закрыла за собой дверь спальни: «Правильно. Нечего мальчику одному жить, нечего по замужним женщинам бегать, опасно это. Если бы он знал, он бы меня поблагодарил». Женщина улыбнулась: «И так поблагодарит, конечно. Он послушный сын».
Она посмотрела на часы. Услышав снизу голоса, она оправила траурное платье. Пора было спускаться и принимать соболезнования.
Низенькая, в простом, темном платье, женщина, втащила в кабинет деревянное ведро с водой и швабру. Она опустилась на колени и скатала тяжелый, персидский ковер: «Неосторожное обращение с оружием. Не будут же они писать, что вице-президент застрелился». Марта стала разводить в воде грубое, серое мыло: «Дэниел и не стрелялся, конечно. Но, во-первых, мне никто не поверит, а, во-вторых, — она выжала маленькими, сильными руками тряпку, — не стоит мне рисковать. Я здесь не за этим».
В газетах было напечатано, что после срочного заседания Конгресса и Палаты, и прощания с телом вице-президента, оно будет доставлено на семейное кладбище в Вильямсбурге. «Мать его там лежит, — Марта мыла пол, — мистера Дэвида во рву похоронили, вместе со всеми, кто в эпидемии умер, а Мэтью в Париже. Горовицы, как траур закончится, в Ньюпорт поедут».
Она прочитала некролог по Меиру в понедельник, уже выйдя из Белого дома. Марта вздохнула, пройдя мимо дома Горовицей, — на подъезде появилось еще больше крепа: «Жаль его. Он всегда достойным человеком был».
Шкапы в Овальном кабинете она открыла быстро — отмычки не подвели. Уборщиц не обыскивали — у Марты, в потайном кармане, пришитом изнутри к подолу платья, лежал блокнот и карандаш. За три дня она просмотрела почти все документы. Сейчас, закрыв дверь, ожидая, пока высохнет пол, женщина принялась за еще один шкап.
Она не копировала бумаги — это заняло бы слишком много времени, а просто записывала все, что казалось достойным внимания.
— Войны не миновать, — Марта разогнулась. Захлопнув блокнот, спрятав его, она закрыла шкап. «У федералистов почти сорок депутатов, однако, они ничего не изменят. Британия, конечно, примет вызов — не может не принять. Господи, может, победит Россия Наполеона? Может, не придется нам на два фронта сражаться… — Марта разложила ковер. Выйдя в коридор, она направилась в подвал — там уборщицы меняли воду.
