— Человек вроде, — испуганно ответил второй. «Давай-ка, Гирш-Лейб, поедем дальше. Здесь, говорят, сражение было, наверное, из солдат кто-то. Он и не двигается совсем. Умер, должно быть».
Первый решительно передал ему поводья. «Нельзя так, Мендель. Нельзя человека без помощи бросать, даже гоя. Мудрецы так не заповедовали».
Гирш-Лейб подошел к лежавшему в канаве юноше и отшатнулся — над ним жужжали мухи. Он был полураздет, в одной рубашке, босиком, тело испачкано кровью и нечистотами. Рядом валялась икона в медном окладе. Креста, однако, на шее у человека не было.
Гирш-Лейб, превозмогая отвращение, перевернул его на спину. Юноша олько болезненно застонал. Приглядевшись, он крикнул: «Мендель, это еврей! Он жив, жив!»
Второй мужчина неохотно слез с козел. Зажав нос, он пробормотал: «Ну и вонь от него. Да, еврей. Бедняга, его ограбили, наверное, избили, а что у него понос — так он, скорее всего, воды плохой выпил». Мужчина пошевелил носком потрепанного сапога икону: «Это не его».
— Подберем, — решительно сказал Гирш-Лейб, — просто завернем в холст, и все. Дома приставу отдадим. Нас за это похвалят. Сам знаешь, с властями надо в согласии жить, закон страны — наш закон.
Они осторожно устроили юношу в телеге. Мендель вздохнул: «Совсем молодой, жалко его…, Как бы ни умер по дороге. Сколько нам еще до Любавич?»
Гирш-Лейб подумал: «Дней через пять доберемся. Как на постоялом дворе окажемся, — он кивнул в сторону юноши, — я лекаря найду. Это заповедь, Мендель, еврей в беде оказался».
— Так и сделаем, — согласился второй. Гирш-Лейб подхлестнул коней, и телега покатилась на запад.
Любавичи
Ему снился тот самый ручей. Петя добрался до рощи, что указал ему Мишель. Устроившись в какой-то яме, свернувшись клубочком, юноша постарался задремать. На рассвете, вынырнув из тяжелого, путаного забытья — голова была горячей, Петя подумал: «Еще не хватало жар заполучить».
Он напился из чистого ручейка, что журчал на окраине рощи. Вода была холодной, свежей. Петя зевнул: «Надо еще отдохнуть, успею наших догнать». Французы снимались с места. Он, из своего убежища, услышал скрип телег. Петя, вернувшись в яму, укрывшись ветками, опять заснул.
Проснулся он от резкого, мучительного огня в животе. Следующие два дня слились для него в один бесконечную, долгую пытку — он даже куда-то шел, шатаясь, но потерял сознание на обочине дороги. Он еще успел увидеть блеск медного оклада иконы, что лежала рядом. Уронив голову в грязь, застонав, Петя нырнул обратно в боль и бред.
— Штил, штил, ингеле… — услышал Петя. Почувствовав на своем лбу что-то прохладное, юноша приоткрыл глаза. В беленой, с низким потолком, комнате, было чисто, на стене тикали простые, деревянные часы. Он увидел старый, открытый буфет, уставленный потускневшим серебром. На половицах лежал луч закатного солнца, снаружи, во дворе, квохтали курицы и смеялись дети.
Человек, что сидел на табурете рядом с его постелью, взял стакан с холодным чаем и поднес к губам Пети.
Петя отпил, и мужчина посмотрел на него — с интересом. Он был лет сорока, невысокий, крепкий, широкоплечий, в черной бороде видна была седина. На голове у него была бархатная, темная кипа. Человек, внимательно разглядев Петю, вдруг спросил, по-русски: «Понимаете, что я сказал?»
Петя наморщил лоб: «Вы сказали «тише», только это не немецкий. Немецкий я знаю».
— Это мамелошн, — мягко ответил человек. «Наш язык, еврейский. А вы не еврей».
Петя помотал головой и буркнул: «Я в детстве болел просто, вот мне и сделали… — он покраснел и не закончил.
— Я так и думал, — вздохнул мужчина и спохватился: «Вы пейте, пейте чай. Лекарь сказал, что вы идете на поправку. Вам надо больше пить, а дня через два мы вас начнем кормить, сначала супом и сухарями, а потом, — он улыбнулся, — чем-нибудь еще. Вы неделю без памяти были, мы за вами ухаживали».
— Спасибо, — Петя зарделся и поискал у себя на шее крестик: «Сняли. Я помню, как меня били». Он приподнялся: «Со мной рядом…, ничего не нашли?»
Петя понял, что не знает, как надо обращаться к этому человеку.
— Реб Довбер меня зовут, — тот наклонил голову. «Нашли. Нам такие вещи дома держать нельзя, мы это в холст завернули, и в кладовку спрятали. Как встанете, возьмете».
— Спасибо, — Петя протянул ему руку. Ладонь у реба Довбера была большая, крепкая. «А я Петр. Петр Воронцов-Вельяминов. Прапорщик пехоты, был… — Петя замялся и огляделся: «Французы…они где?»
Реб Довбер все смотрел на него, а потом усмехнулся. «Вы меня не помните. Вы ребенком были, конечно, пятилетним. Мой отец сидел в Петропавловской крепости. Когда его освободили, я за ним приехал. Я сын Шнеура Залмана, друга вашего батюшки. Он тоже, — реб Довбер кивнул на восток, — воюет?»
Петя провел рукой по своим щекам — у него уже отросла борода: «Воюет, реб Довбер».
— Французы, — мужчина забрал у него пустой стакан, — французы в Могилеве, Витебске…везде, в общем. Через нас, — он пожал плечами, — тоже проходили. У него, — мужчина понизил голос, — и евреи в армии есть. Они с нами молились, как здесь стояли. Местечко наше Любавичи называется, мы в полусотне верст от Смоленска, на запад». Он поднялся: «Вы спите, Петр. Потом подумаем, что с вами делать».
Петя ощутил сладкую прохладу холщовой наволочки — от подушки пахло травами. Когда дверь закрылась, уже задремывая, юноша подумал: «Черт, глубокий тыл. Конечно, реб Довбер сказал — меня сюда неделю только на телеге везли. Значит, придется что-нибудь предпринять, не сидеть же просто так».
Через три дня он уже вставал — с опаской, правда, не решаясь выходить дальше комнаты и бокового чулана. Там, как, усмехаясь, сказал реб Довбер — его держали первое время.
— Это когда вы еще без памяти были, — мужчина ловко отер ему рот холщовой салфеткой: «Еще две ложки, а больше нельзя, лекарь не велел».
Петя с тоской посмотрел на медную миску. Суп был куриный, наваристый, золотистый. Пете, как любому выздоравливающему, все время хотелось есть.
— Попозже, — пообещал реб Довбер. Он протянул Пете ложку горьковатого настоя: «Это моя жена сварила, из трав. У нас девять детей, — он усмехнулся, — они тоже, знаете ли, таким болели».
Петя проглотил: «А почему вы за мной ухаживаете, а не… — он замялся.
Реб Довбер развел руками: «Вы же гой. Не еврей. Да если бы и были еврей, женщине нельзя ухаживать за посторонним мужчиной. Только за близкими родственниками».
Он ушел. Петя осторожно оделся. Реб Довбер принес ему чистые, хоть и заплатанные крестьянские штаны, рубаху и суконную, синюю сибирку. Все было немного коротко, но Петя только улыбнулся: «Я уже привык, с моим ростом».
Сапоги были старые, разношенные, удобные. Петя присел на теплый подоконник и посмотрел во двор — он был чистым, выметенным, с курятником, и хлевом. Юноша вспомнил, как реб Добвер, улыбнулся: «Мальчики мои учатся с утра, а потом за живностью ухаживают. Я все-таки считаю, что евреи должны руками работать».
Он налил Пете вина: «Это вам можно, лекарь разрешил. На Святой Земле наши братья этроги выращивают, виноград…»
— У меня дядя на Святой Земле, в Иерусалиме, — признался Петя. «Младший брат отца. Он евреем стал, давно еще».
— Батюшка ваш мне говорил. Рав Судаков, он у нас известный человек. Дочка его, — реб Довбер махнул на запад, — в лесах живет, мельница у нее.
Вино было крепким и сладким. Реб Довбер сказал: «Это от сына рава Судакова, Моше, вашего брата двоюродного. Я тоже, — он вздохнул, — когда-нибудь соберусь и туда перееду. В Хеврон, в Иерусалим…, Наверное. Только здесь тоже евреи живут, надо с ними быть».
— А вы за французов? — вдруг поинтересовался Петя. «Наши родственники, дальние, евреи, из Амстердама — они в армии у Наполеона. Он им гражданские права дал. Вы тоже, наверное, хотите их получить…»
Реб Довбер помрачнел: «Все эти евреи, что за Наполеона воюют, и не евреи вовсе. Они не соблюдают ничего, забыли, как молиться, едят, что попало…, Лучше так жить, как мы живем, хоть свою веру не потеряем».
