Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

— Бди!

— Бди!

«Бди», — мысленно повторил Иданфирс и в который раз задумался: крепко ли он блюдет Скифию в лихую годину, все ли взвесил, все ли учел, прежде чем вступить в схватку со всемогущей Персидой?.. О, много народов и племен, великих и малых, покорила Персида, ее Колесо сокрушило кости лучшим воинам мира. Выстоит ли Скифия против такого нашествия царя царей?.. Все ли он учел? И, как на духу, говорит себе владыка: все! Учел все!

— Бди!

— Бди!

«Бдю, — думает владыка, — блюду Скифию, покуда бьется мое сердце и покуда останется во мне хоть капля крови».

Он смотрел в затухающий очаг и видел в умирающих языках пламени глаза… Родные до боли глаза… Сыновья… А может, это глаза не только его сыновей, может, это вся Скифия тревожными очами смотрит на своего владыку, немо вопрошая: приведешь ли ты меня к победе, или костьми я лягу под персидское Колесо?

Перед внутренним взором владыки плыло море островерхих башлыков, в ушах гремели боевые кличи родов, ржали кони… Он поднял Скифию, посадил ее на коня и завтра бросит в бой… Снова и снова обдумывал он свои замыслы, взвешивал их… Сегодня у него еще есть время все выверить, завтра будет поздно…

Внезапно вверху, в отверстии для дыма, исчезли звезды, будто кто-то черный и лохматый заглянул в шатер… Загудел ветер, сквозь ребра обнаженного каркаса шатра было видно, как на потемневшем горизонте лисицей мелькнула и исчезла желтая молния. И в то же мгновение ударил гром!

Ударил гулко, с треском.

Иданфирс вздрогнул, вскинул голову и замер, прислушиваясь. Гром ли это гремел, или ему послышалось? Небо было черным от грозовых туч, молнии уже синими змеями извивались во тьме… Снова ударил гром, раскатистым эхом покатился над равниной…

Иданфирс вскочил на ноги и торопливо вышел из шатра.

Гремело!

Из всех шатров и юрт выбегали вожди и старейшины; воины, спавшие под открытым небом, вскакивали на ноги, воздевая руки к грозовому небу.

— Папай! — неслось над равниной. — Мы слышим твой грозный голос, заступник и отец наш! Ты спешишь нам на помощь! Тебе все поведал Илам. Слава Иламу, воину скифскому слава!!!

И наполнилась долина боевыми кличами.

Гремел гром, голос бога Папая приветствовал скифское войско. И скифское войско, потрясая оружием, приветствовало бога Папая.

Затрепетал Иданфирс, воздел старческие руки к черному грозовому небу, что пылало от молний и раскалывалось от страшных раскатов, и по щекам его катились слезы благодарности. Гром — это голос Папая. Долетел до бога на огненных крыльях старый воин Илам. Отозвался Папай: «Я с вами, сыны мои, с вами в лихую годину!»

По впалым щекам владыки катились слезы и смешивались с дождевыми каплями. Боги не оставили Скифию, боги с ними, с сынами своими этих безбрежных степей!

Клокотала долина в громах, молниях, ржании коней и боевых кличах скифских родов.

Глава шестнадцатая

Встреча в чужеземной орде

Очнулась, когда уже стемнело.

В юрте тускло мерцал глиняный светильник; у ее ног, согнувшись, стоял раб с кольцом в носу. Не то дремал стоя, не то печально качал головой… Увидев, что пленница открыла глаза, раб, как заведенный, принялся кланяться, и колокольчик в его носу зазвенел.

— Нелюди!.. Звери!.. — прошептала Ольвия и бросилась на этот звон, словно он был всему виной. Раб попятился к выходу, но его снова толкнули в юрту.

— Тебе тоже вденем кольцо в нос, — сказал кто-то, и мгновение спустя в юрту просунулась улыбающаяся лысая голова с аккуратно завитой бородой. — Каждый, кому не лень, будет дергать за кольцо. Колокольчик будет звенеть и при малейшем твоем движении ежесекундно напоминать, что ты — рабыня.

За войлочной стеной кто-то хохотал, раб кланялся, колокольчик бренчал, а улыбающаяся голова с аккуратно завитой бородой скалилась и подмигивала ей.

— Где вы дели моего ребенка?

— Она еще жива, — сказала голова с завитой бородой. — Но скоро может стать мертвой. Все зависит от тебя.

И лысая голова с завитой бородой подмигнула и осклабилась.

— Ты поведешь нас в тот край, где кочуют скифы и где пасутся их табуны. У нас мало времени, чтобы блуждать по степям, где нет ни воды, ни дорог. А с проводником будет и быстрее, и надежнее.

— Я не знаю дороги.

— Вспомнишь. Желательно идти так, чтобы выйти скифам в тыл.

— Я ненавижу предательство!

— Возможно, — согласилась голова, — но ты спасешь дочь… Так как? Где скифы? Где их табуны? Пастбища? Кочевья? Ну?.. Быстрее, быстрее шевели языком.

— Не знаю. Ничего не знаю, я ведь сама от них бежала.

— Бежала, а теперь вернешься им мстить.

— Я не держу на них зла.

— Жаль…

— Отдайте дочь, если она еще жива!

— Ты сама ее погубила. Но можешь еще и спасти. Подумай. Одну ночь подумай. Последнюю ночь своей свободы. А утром либо дашь согласие, либо станешь рабыней с кольцом в носу. И мы отдадим тебя воинам на потеху. Отдадим на один день, но день этот для тебя будет долгим… очень долгим.

Подмигнув, голова исчезла.

Тело ее похолодело, одеревенело и будто покрылось льдом… И она почувствовала, что — все… Ни Ликту не спасет, ни себя… Почувствовала, что здесь, на фракийском берегу Истра, в чужеземной орде, оборвется ее тропа… И где она оборвется, того никто не узнает: ни отец, ни… Ясон… Почему-то в тот миг вспомнился ей сын полемарха, голубоглазый товарищ ее детства… Может, и вправду была бы она с ним счастлива, если бы не Тапур… Эх!.. Что теперь гадать, не все ли равно? Исчезла ее мать без следа в этом широком белом свете, исчезнет так и она. Единственное, чего она хотела бы сейчас, — это вернуться в родной город… Пусть не в город живых, так хоть в город мертвых. В некрополь. Все же легче лежать в родной земле. Но и это счастье для нее уже недостижимо. Ее просто бросят во фракийской степи на растерзание волкам или воронью… Да и это еще не страшно. Страшнее, когда ее заставят жить. Рабыней с колокольчиком в носу… Заставят жить потаскухой для всяких бродяг…

Она лихорадочно ощупала себя, но акинака не было. Его у нее отнял, кажется, еще Ганус… Всплыл в памяти зеленый выгон на берегу Маленькой речки, чернявая молодица, кормившая Ликту. Это было последнее добро, что встретилось ей в жизни. Впереди уже добра не будет. Впереди ее ждет лишь зло. И поругание…

Она вскочила, заметалась по юрте в поисках хоть чего-нибудь острого. Но, кроме глиняного светильника, в юрте больше ничего не было… А глиной жизнь свою не прервешь…

Вдруг послышалось, что где-то плачет ребенок…

И этот плач острым лезвием резанул ее по сердцу… Но не убил ее, она еще была жива, хоть и окаменевшая, и оледеневшая, но где-то глубоко в сердце еще была боль… Та боль — это все, что осталось в ней живого…

А может, и вправду показать персам дорогу к скифам? Мелькнула эта мысль, и на миг ей показалось, что она стоит нагая, и все на нее пальцами тычут…

Нет, слишком счастливой она была в белом городе над голубым морем, слишком свободной, слишком гордой и независимой, чтобы стать предательницей.

А ребенок где-то плакал…

А может, ей это чудится?

И она снова лихорадочно ощупывала себя, металась по юрте в поисках чего-то острого, ибо не было сил слушать этот плач… Слушать и ждать утра, когда ее отдадут бродягам…

Но ничего острого в юрте не было.

Она не верила, что в юрте нет ничего острого, взяла светильник и, освещая себе путь, принялась обходить ее.

А потом вдруг взглянула на огонек светильника и замерла: есть! Ищет она свою смерть, а смерть — в ее руке. Не только железо может оборвать жизнь, огонь тоже убивает ее… И от мысли, что она нашла смерть, что эта смерть в ее руках и она никому ее не отдаст, стало немного легче. Легче оттого, что не персы ее одолеют, а она — персов. И вся их страшная орда будет бессильна вернуть ее с того света.

Она встала посреди юрты, сняла с головы башлык, распустила по плечам волосы…

«Хорошо, что волосы у меня такие пышные, — подумала она и успокоилась. — Будут гореть ярче. А если юрта вспыхнет — так и совсем хорошо, потому что никто уже не помешает мне уйти в мир предков».