Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

Где-то жалобно кричала чайка.

То ли плакала, то ли жаловалась на свою долю.

— Вот и все… — промолвил архонт городу. — Спишь ты, так и спи, раз видишь сны, а старый Хронос с косой уже отмерил мое время.

Из города не донеслось ни звука, словно вымерло все вокруг.

Утро рождалось серым, неприветливым. И город был серым, пустынным, словно пеплом засыпанным… А может, это так серо и пустынно было у него на душе?

Глухо вздыхала вода.

— Эх!.. — сказал наконец архонт. — Пора кончать!..

Он шагнул в ладью; та легко взлетела на волнах, радуясь, что вырвалась на волю. Архонт налег на весла, и ладья быстро удалялась от берега. Чтобы не смотреть на город, архонт сел к нему спиной и греб быстро, словно торопился поскорее от него сбежать.

Когда он отплыл далеко от гавани, то выпрямил спину и подумал, что его никто не увидел, а с берега не узнают… Подумают, рыбак далеко заплыл…

Он вытащил весла из воды, ибо они ему больше были не нужны, и сидел, сгорбившись, чувствуя, как каменеет его тело.

Волны бросали ладью то вверх, то вниз, крутили ее, пытаясь перевернуть, и потому волна била в борт, но Родон не обращал на это внимания. Ладья кружилась среди волн, а он, поглощенный мыслями, смотрел в потемневшую даль опустевшими глазами. Единственное, чего он боялся, — это отчаяния… Ибо отчаяние — первый признак бессилия. Но отчаяние, кажется, уже пришло к нему, и сперва он хотел было отогнать его, а потом подумал: а зачем? Не все ли равно? Никто уже не узнает, с каким настроением он расквитался со своей жизнью.

— Ольвия… — забывшись, произнес вслух архонт. — Как ты жестока, дочь моя! У меня никого нет, кроме тебя, Ольвия…

«Ольвия… Ольвия…» — послышался ему собственный отчаянный голос.

Несколько дней назад из Скифии вернулся его гонец. По скифским степям двигалась персидская орда. Греки со дня на день ждали нападения, но персы ушли вглубь степей. Город беда обошла стороной, но Родон волновался за судьбу дочери. Послал гонца, послал не как архонт. Как отец. Выбрал сорвиголову, которому все нипочем. Щедро заплатил, попросив во что бы то ни стало пробиться к Ольвии, узнать, как она там. И — немедля назад.

Гонец побывал у скифов, вернулся и долго не мог взглянуть в глаза архонту.

Родон до мельчайших подробностей вспоминает все, что поведал ему гонец. Вести он принес страшные.

Море шумит, и чудится ему в этом шуме голос дочери…

***

Ольвия холодно смотрела на гонца из родного города, не испытывая ни радости, ни даже волнения.

— Слушаю тебя, посланник архонта, — промолвила она чужим голосом и взглянула мимо него. — Зачем ты примчался сюда?

Гонец ей сказал:

— Я мчался к тебе много дней, славная дочь нашего города. Повсюду персы, и я ужом прошмыгнул мимо их разъездов. Меня послал архонт, твой отец. Архонт очень тревожится за тебя, ибо в скифские степи пришла великая орда. Архонт хочет знать, как живет его дочь, не нуждается ли в помощи? А может, ее жизни угрожает опасность?..

Гонец умолк, ожидая ответа.

В кочевье не утихал женский плач, рыдания детей, лай собак: гонец уже знал, что женщины и дети собираются в дальнюю дорогу на север.

Ольвия молчала и смотрела куда-то мимо гонца.

Уже были собраны все юрты и шатры, загружены добром повозки, и кочевье зашевелилось, заскрипело колесами.

А Ольвия все еще молчала. Она стояла перед гонцом в черном длинном платье и таком же черном клобуке, гордая и печальная одновременно, она была в тот миг далеко от него.

И гонец, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос:

— Архонт хочет знать, как поживает его дочь.

Ольвия наконец шевельнула губами:

— Спасибо тебе, мужественный человек, что примчался сюда, прорвавшись сквозь персидские отряды. Скажи, как поживает город? Персы не угрожают моему городу?

— Слава богам, пока что хорошо. Правда, торговля пришла в упадок, ибо повсюду в степях персы, и купцы не отваживаются и носа высунуть в степь. А так… все вроде бы в порядке. Кое-кто болтает, будто персы нападут на Ольвию.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, персам не до греков. Не сегодня-завтра они будут бежать из скифских степей к реке Истр.

И умолкла.

— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь, — во второй раз напомнил гонец. — Я спешу, дорога неблизкая.

— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь? — с нажимом повторила вопрос Ольвия. — А отчего архонт не поинтересуется, как все эти годы проживала в Скифии слепая рабыня Милена?

— О чем говорит Ольвия? — с удивлением спросил гонец.

Ольвия взглянула на него так, что он невольно попятился.

— Я спрашиваю, почему архонт не поинтересуется, как жила и мучилась в скифской неволе Милена?

— Я не понимаю… ничего не понимаю… Какая Милена?

— Тебе и не нужно знать, — сухо сказала Ольвия. — Ты лишь передай архонту… Скажи ему… Скажи, что Ольвия нашла в Скифии гречанку, которая была продана в рабство и которой скифы выкололи глаза, как они это делают с рабами. Ту гречанку звали Миленой. Умирая, она поведала мне тайну своей жизни. Передай архонту… это не по-людски так поступать… И еще передай архонту, что дочери у него больше… нет… Пусть забудет ее, как когда-то забыл Милену…

Старый седобородый скиф подвел Ольвии коня.

— Пора, госпожа. Кочевье уже отходит, персы близко.

Ольвия села на коня, тронулась, но вдруг круто повернула коня и сказала гонцу:

— Возвращайся домой. И скажи архонту, чтобы помнил Милену. На старости лет это будет нелегко, может, даже тяжко, но и слепой рабыне было нелегко во тьме рабства!

И прочь погнала коня…

И — всё…

***

Серая утренняя мгла нависла над лиманом.

Она опускалась все ниже и ниже к воде, и Родону было тяжело дышать, и нечем дышать. Он сидел в ладье, свесив голову, и внутренним взором видел ту сцену, слышал страшные слова Ольвии…

Ладью бросало, волны налетали из серого морока, и казалось, что и они тяжело вздыхают.

Милена… Милена… Милена… Шептали волны или, может, это ему так чудилось?

Милена…

Мать Ольвии, его юная и прекрасная жена…

Далекая, ох, далекая его жена!

Его любовь единственная, и его горе единственное.

Слепая рабыня скифская…

Кто-то невидимый колол ножом архонта в сердце, и он ничего не мог поделать. Пусть режет сердце, раз есть боль в сердце, тогда чувствуешь себя живым, а не мертвым. Он любил Милену. Он любил ее до беспамятства. О, теперь нечего таиться перед самим собой; он любил Милену, хоть и пытался последние восемнадцать лет вырвать ее образ из своего сердца. О, как он любил ту далекую и неверную Милену! Всю жизнь любил, всю жизнь ненавидел, проклинал, пытался ее забыть и… И ничего не мог с собой поделать. Она вонзилась в его сердце острой занозой, которую ни вырвать, ни залечить рану… А еще он ненавидел предательство. Потому и продал ее в рабство. Простить предательство — значит, предать себя… Богиня Ата, богиня молниеносного безумия, наслала на него такую ярость, что он ослеп от ненависти. И возжелал жестоко отомстить прекрасной, но неверной жене. И он отомстил.

Но разве ему легко было потом? Разве не мучился он все эти годы? Разве она, молодая и красивая его жена, не приходила к нему во снах? Разве он не скрежетал зубами от боли? Это он на людях вида не подавал, каменным казался, а ночью… Словно лютые звери, терзали его мысли. Не мог забыть Милену, но и простить ее тоже не мог. Так и мучился он все эти годы.

Да что теперь. Кого укорять, кого винить, раз уже витает над ним крылатый Гипнос с головкой мака в одной руке и рогом в другой. Вот он подносит рог к губам… Родон слышит трубные звуки… Гипнос — сын ночи, бог сна… Вечного сна для Родона. И он уже трубит, что бытие архонта окончено, отныне его ждет небытие. И сон… Вечный сон в подземном царстве Аида.

А может, и там, в темном-претемном царстве Аида, не сможет он забыть Милену? О нет, глоток воды из подземной реки Леты, и он забудет все: землю и солнце, жизнь в белом свете и Милену… Так — скорее, скорее туда, к забвению!