Бесконечное землетрясение - Дара Эван

На тропе В телодрожь. Одно трепещущее тело волочит длинный серый мешок, другое загребает вперед на двух длинных палках, еще одно тащит скребуще-бренчащую металлическую тележку без колес. Другие, их несколько, мытарятся с камнями. Люди-каракули уменьшаются вдали, под неумолимым солнцем. Всякий стыд утрачен. В молчании и землегрохоте.

Сама тропа — одно название. Асфальт трескается и шелушится, как псориазная кожа аллигатора. Я тащу себя в путь длиной сто восемьдесят шагов от Западных ворот и принимаю асфальтовую позу: плечи наклонены вперед, руки полностью вытянуты, камень, насколько возможно, держу подальше от голеней и коленей — каждый шаг мучение. На кончиках пальцев холодное давление тяжести.

Я продвигаюсь на один шаг, два, и меня молниеносно разворачивает на месте молодой пацан, прущий мимо. Он не замедляет хода и не поворачивается, когда мой камень обрушивается на землю. Один угол камня дробится и отваливается. Я смотрю на утрату: шесть процентов от веса камня как минимум. Это мне убыток. Теперь девятнадцать флоринов. Определенно в районе девятнадцати, вот что я получу. Но камень от этого не станет легче.

Я опускаюсь на колено, чтобы поднять его, смотрю на того самого парня, вполуприпрыжку мчащегося по пульсирующему асфальту. Он использует сопротивление и подъем земли, словно скачет по плавающим бревнам. Он тоже несет камень. Но, вероятно, меньше моего. Удаляясь по направлению к горизонту, он водит руками, будто работает косой, чтобы удержать его. Преобразуя неизбежное падение в силу, толкающую его вперед. Я пробовал так делать. Но у него камень меньше. Намного меньше, в этом нет сомнений.

Всего два-пять-семь человек ждут возле проволочного ограждения. Высокий, десять футов, забор каким-то образом стоит, простираясь в обоих направлениях далеко, туда, где ни один из обитающих с этой стороны никогда не был. Ворота открыты, но никто не входит. Я часто дышу, весь склизкий и липкий от пота. Но пячусь и ныряю за дерево, чтобы убедиться, что меня не видно. Вероятно, это излишне. Жандарм меня не заметит. Он очень занят тем, что пучит глаза и нацеливает их на людей в очереди. Ему положено следить за соблюдением тишины.

Теперь вопрос. Положить камень на землю или держать его в руках? Если положишь, придется снова его поднимать. А если держать, надежда только на то, что благодаря случайным сокращениям мышц он покажется легче. Я бросаю камень. Как будто у меня был выбор. Камень задевает мизинец правой ноги. Я слышу разъяренный голос. Не успел отпрыгнуть. Ты не успел.

Но ничего страшного. Боль не смертельная. Потом жжение.

Бросая быстрые взгляды, слежу за очередью у забора. За медленными полушагами ждущих людей. За их остановками. Их туниками, похожими на стекающий свечной воск. Одно тело падает. Так и остается лежать. Локтями вверх. Жандарм вздымается и хватается за свой поручень. А позади него — молчаливые трех- и четырехэтажные дома, под крышей.

Очередь сокращается до двух человек, но затем мимо меня проталкивается какой-то парень, и их становится трое. Ну и хамство. Но ладно. Я правильно сделал, положив камень на землю. Теперь у меня больше времени сосредоточиться и обуздать свои журчащие нервы. Подготовиться войти.

Очередь уменьшается до одного последнего эскиза человека, прижимающего к груди камень и шатающегося вперед-назад. Я приседаю, сую пальцы в почву, выдергиваю из нее своего спутника и иду.

Через пятнадцать шагов я покачиваюсь, как будто силы мне изменяют, затем останавливаюсь и поднимаю камень, позаботившись о том, чтобы руки заметно дрожали. Опуская камень на плечо, я прикидываюсь, будто ноги у меня подгибаются и я чуть не падаю на землю. В профиль, чтобы жандарм не мог этого не заметить.

Потом я приближаюсь к посту охраны. Прячу лицо за лежащим на плече камнем, не поворачиваюсь к жандарму и ничего не говорю. Ему скучно, лениво, он и сам трясется. Он не станет прикладывать усилия, чтобы разглядывать меня. Я слышу, как он пыхтит и хватается за поручень, потом слышу, как его ноги перестают взбивать землю. Он снова обретает устойчивость. Через несколько секунд я чувствую толчок. Жандарм ставит печать на мой камень.

ОСОБНЯК ЧЕТЫРЕ, МАЛЫЙ, — говорит он.

Я быстро прорываюсь мимо и рысью устремляюсь к указанному дому. Сердце успокаивается, даже несмотря на то, что я двигаюсь быстрее.

Я прохожу мимо водоноса, склонившегося под углом сорок градусов под конусами, наброшенными ему на плечи. Какой-то мужчина распростерся в медальоне почерневшей от пота земли. Дети сгибаются полугоризонтально под камнями, крест-накрест пристегнутыми к их спинам. Я тащусь к прорабу и кладу свой камень у его ног. У меня уходит десять секунд на то, чтобы отдышаться, расслабить мышцы и с хрустом выпрямиться. Я сгибаю и разгибаю руки, чувствуя, как восстанавливается кровообращение, из уголка глаза сочится благо, или нет, влага. Я говорю себе: расслабься. Теперь можно. Только тогда я замечаю, что миротряска снизилась до уровня Q1.

Прораб высокий и довольно упитанный, борода — серое облако, заржавленное пылью. Он смотрит на мой паданец, ничего не говорит, соскребает печать и отступает в сторону. Подбегает каменщик. Он приседает, на мгновение теряет почву под ногами, чуть не опрокидывается, затем уносит камень.

Особняк четыре — дом с тремя щипцами, по одному на каждой стороне, что я видел. Здание в три этажа стоит неколебимо, увенчанное панковской прической из угловатых крыш и крутых фронтонов. Стены из тяжелого известняка, за окнами-бифориями бездонная темнота. Посередине фасад опоясан фахверковыми конструкциями, находящимися в целости и сохранности.

Сейчас каменными опорами укрепляют восточную сторону особняка. Контрфорсы уже достигают низа оконных проемов третьего этажа и тянутся в форме лекала на двенадцать — четырнадцать футов от наружной стены. На одном камне видна полустертая, размытая овальная эмблема, которая когда-то висела у входа в наше почтовое отделение.

Рабочий, таща мой камень, прокладывает себе путь по уклону. Время от времени он опускает мой камень на расположенную уступами кладку и использует его как опору для следующего шага. Ни разу он не крякнул. Меньше чем через минуту каменщик останавливается, поднимает мой валун над головой и сжимается под ним, как пружина. Дрожа от натуги, он возвращается в вертикальное положение, поднимает руки, рукава при этом соскальзывают ниже локтей, и задвигает камень на верх склона. Потом двумя руками толкает его в выемку. Никакого раствора или цемента. Существующая конструкция из валунов и скальных обломков удерживает мой камень на месте.

Ловко, как обезьяна, каменщик слезает на землю. Убегая, перепрыгивает через человека с голым торсом, сбитого колебаниями земли с ног, и приближается к прорабу у северного фасада соседнего особняка. Первый прораб продолжает смотреть на мой камень в опорной стенке. Я говорю себе, что сейчас он, возможно, оценивает его с эстетической точки зрения. Он кивает и поворачивается ко мне. Хмыкает и моргает, давая понять: дело сделано. Открывает свой денежный ящик и водит внутри двумя пальцами. Выуживает и протягивает мне грязные темные монеты — четырнадцать флоринов. Потом отворачивается, чтобы принять следующий паданец от мужчины с белой дымкой волос, которому на вид лет семьдесят. Тот проворно вертится, совершая короткие суетливые движения. Под мешковатой, пропитанной влагой одежей на спине проступают рельефный костяк и выпуклые мышцы. Он наклоняется, и я вижу, что он притащил два камня. Два больших камня.

Я исчезаю из поля зрения прораба. Он стоит, обвив рукой поручень, и смотрит, как другой каменщик взмащивается на груду камня. Обувка рабочего, бежевая тряпка без подошвы, цепляется за края камней. Взрастает твердый холм. Щебень дождем брызжет вниз. Четырнадцать флоринов.

Другие заботы. Рюкзак и нагрудная сумка съехали влево, и внутренние края их лямок врезаются мне в шею. Я повожу плечами и подпрыгиваю, и вещмешки размещаются ровно. Тогда на первый план выступает глухая боль в коленях. Она пухнет и гложет выпуклую кость изнутри. Неважно. Не обращать внимания. Забыть.