Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он снимает рюкзак, шарит в нем в поисках одеяла, находит. Складывает вдвое, втрое, завязывает край валика вокруг нижней части бедра. Спускает одеяло на колено, снова завязывает. Но узлы вышли нетугие, видит он. Их нужно будет подтягивать через каждые несколько шагов. Сколько это, несколько, он боится даже думать.

Это неадекватная защита, но все же кое-что, а кое-что в здешних условиях — более чем достаточно. Мало того, одеяло помешает ему ползать. Если он поползет, оно быстро сдвинется. Невозможно. Вот и хорошо.

Он отламывает от сухого поваленного дерева ветку подлиннее, дважды укорачивает ее до нужного размера. Находит место между двумя наростами, за которое можно ухватиться, чтобы шест был устойчив и не слишком натирало руку. Ходя кругами, тренируется использовать ветку как посох. Переставил ногу, переставил палку, ногу, палку.

Он выдвигается, теперь осторожно, значительно медленнее, оберегая колено, защищенное сейчас только повязкой из одеяла, уже разболтавшейся. На фоне его нерешительности толчки кажутся более ожесточенными. Кусты и дерн как будто трясутся сильнее. На земле он видит скелет кисти. Грязно-белые безропотные кости растопырены, как окаменелая лапа. Вроде бы рука была такого же размера, как у его сестры.

Как она повернута — вверх ладонью или оборотной стороной? Он не знает, трудно сказать. Надеется, что оборотной.

Через пять, шесть минут он кладет посох на землю. Видит, как тот дергается. Может, кто-то другой, одного с ним роста, подберет его. Кому-нибудь он подойдет лучше.

Это только Q1, но он падает дважды. Исхитряется приземлиться оба раза на правое колено, надежно защищенное, но он уверен, что и правый наколенник долго не протянет. Необходимо добраться до города, купить наколенник. Нет. Два.

Потом он движется через запущенное пастбище, обсаженное пальмами, эвкалиптами, раскидистыми деревьями, названия которых не знает. Сохранились также следы борозд, фрагменты катков, других фермерских механизмов, одному богу известно почему. Он не знает, где может быть другой город. Только то, что должен выбрать любое направление, кроме тех, которые выбирал раньше.

Три быстрых падения, и он решает больше не вставать. Зачем? Солнце поступает точно так же. Впереди маячит ночь. Направление будет еще менее определенным. Если он не пойдет дальше, возможно, ему не придется есть. С помощью сна удастся отпугнуть голод. Сберечь пищу. Кто знает, на сколько ему еще хватит припасов.

Он скидывает защитное снаряжение, водоконус, все остальное. Распаковывает одеяла, брезент, материал для подушек, усталость. Начинает расстилать постель. Садится, разматывает с колена одеяло, кладет его на землю испачканной стороной вниз. Испачканной, потому что он падал на него как минимум полдюжины раз. Все усилия были приложены. Все усилия провалились.

Несмотря на вопящую пустоту в животе, он уверен, что из-за безумного утомления заснет быстро. Вернет себе достоинство, просто исчезнув.

Ему снятся гадюки с красными полосами по бокам, которые зигзагами забираются в его тюрбан и сворачиваются, как волосы принцессы Леи, вокруг его ушей, и сжимают, сжимают кольцо. Он вскакивает в луже пота, задыхается, крутится, прыгает на месте, чтобы не упасть, видит золото, зелень, шатается. Уже около девяти утра. Крепкий сон враз перечеркнут.

По утрам никогда не хочется есть. По крайней мере, пока он рассказывает себе сказки, что по утрам никогда не хочется есть.

Он укладывает свой спальный комплект, заматывает колено. Быстро выдвигается в путь, потому что знает: сколько ни обманывай себя, голод в конце концов просыпается. День теплый, ярко-оранжевый, с крачками и пустельгами. Он направляется, насколько понимает, на запад.

Часами он спотыкается в солнечном сиянии, над головой порхают птицы, временами дует теплый ветер. Он пересекает широкие луга, изящные предгорья, густо поросшие зеленью. Не встречает ни души. Даже в отдалении, даже в виде движущейся тени. Он говорит себе, что много грусти в вечнотрясении, вытолкнувшем столько людей в большие города.

Потом к нему присоединяется требовательный попутчик. Внезапно налетает голод, раздувается внутри него, как воздушный шар. Голод, который не околпачить убогими отвлекающими маневрами.

Он пытается сесть, не развязывая одеяла на колене, — в последний раз он завязал хороший узел, который продержался полчаса, — но тяжело падает на бедро. Отодвигает боль в сторону, вскоре насы щается морковью, сухой кукурузной мукой, беря ее пальцами, твердой картошкой. Делает долгие глотки из водоконуса, один глоток выплевывает обрат но. Нет необходимости.

Он встает, потягивается, перекладывает припасы. Он в середине широкого поля, смотрит назад, туда, откуда пришел. Ничего не видит. Резко расправляет плечи, как будто его огрели дубиной. Зелень поглотила его шаги. Сотни, может быть, тысячи шагов. Теперь он невидимка. После всех его бедствий, его несуразных мук. Все проглочено смятением мира. Так даже лучше, говорит он себе. Когда-то на материке он бывал в парках, национальных, всяких, где знаки предписывали не оставлять следов. Ну вот он и не оставляет их здесь.

Он идет по широкому полю во время сносного Q1. Запах дальних манговых деревьев, запах кивающих трав. Пятнадцать минут спустя он видит на земле что-то блестящее. Останавливается, направляется в ту сторону. Четыре шага, еще одно падение, он наклоняется, тянется к сверкающему предмету, подбирает зеркальце. Прямоугольное, но со скругленными краями, вероятно, выпало из женской пудреницы или вроде того. Вещица на удивление хорошо сохранилась. Даже на черной рамке, тонкой и лакированной, всего несколько металлически мерцающих крапинок.

В это зеркало он смотрит на себя. Или пытается смотреть на себя. Его отражение — тюрбан с опущенными клапанами, обрамляющий лицо, плечи, покрытые тканью и лямками, — дергается и плывет в оправе, быстро выскакивает из нее. Но он не хочет бросать свое намерение. Он подносит зеркало так, чтобы видеть себя, изо всех сил старается удержать свой образ в стекле. Контакт прерывается за мгновение перед тем, как появляется четкое изображение. Пятно черной сажи прямо над щекой, пронзительный взгляд — потом небо и поля.

Так не должно быть. По его расчетам, когда/если ему удастся хоть на миг встретиться в зеркале со своим двойником, два его движения, живое и отраженное, должны погасить друг друга. Он увиденный и он смотрящий должны двигаться синхронно. Он должен стать единственным устойчивым, предсказуемым явлением в своем коловратном мире.

Он снова пытается удержать свое отражение. Поднимает зеркало выше, исчезает из оправы, снова поднимает: то же самое. Он пробует снова. И снова. Каждый раз рука крепче стискивает стекло. Но всегда возникают новые искривления, преломления. Разные ракурсы и много, много вращений. Проблеск и затем долгая смутность.

Он явно ошибался. Отражающее стекло не врет. Он и его двойник не движутся в мире параллельно. Прямые линии самые хрупкие. Он борется со слезами. Он думает, что только раздробленный на части человек может быть таким неуловимым. Некто с непоправимым внутренним разладом. Некто бегущий от себя. Он жаждет увидеть, что видит другой, который смотрит на него, когда он незаметен для себя. Когда за наблюдателем не наблюдают, это, должно быть, настоящий вид, зримый вид. Доказательство, что любое отсутствие есть фикция.

Он идет четыре часа, по своему наиболее вероятному предположению, на запад, окруженный кольцом густой зелени, иногда слегка сворачивая с курса, чтобы улучить несколько шагов под тенистыми деревьями. Когда он возвращается на маршрут, память не в силах умилостивить солнце. Он хлюпается четыре раза, прежде чем перестает считать, пробует вести мобильный список ЭНЗ, но ничего не получается. Он больше не помнит, сколько раз опрокидывался на землю. Он не может забыть своих ощущений.