Бесконечное землетрясение - Дара Эван

Он снова идет через разграбленный приплюснутый город мимо его согбенных оторопелых жителей. Он встает, вспоминает, что ему нельзя светиться. Закрывает лицо рукой, проскальзывает позади кучи деревянных досок, слишком истерзанных стихией и ни к чему не пригодных. Тогда он думает: я постоянно ползаю, разве можно быть еще незаметнее?

А сейчас? Он не знает, где находится следующий город или деревня. Он не хочет это признавать, но его силы иссякли. У фонтана, того, что в бывшем парке, он может выстирать одеяло, назрела необходимость. Он не видел ни одной жандармской фуражки — уродливого головного убора, круглого и синего. Утром можно будет купить свежих овощей.

Он оглядывается по сторонам. До темноты еще час или больше. Он остановится около этого города, чьего названия не знает, на ночлег.

Он за границами города, но недалеко. Он спотыкается в сумерках, обходит препятствия: моток колючей проволоки, бочку для бензина, деформированную, как произведение Олденбурга, диван без ножек и подушек. Он проходит мимо бывшего пункта приема утильсырья, огромных связок картона, раскисших от дождя, смердящих невыносимой горечью.

Он ищет место для ночлега. Хороших расщелин не наблюдается. Он на равнине, так что всюду будет на виду, на ветру. Незащищенный. В сгущающейся темноте он бредет-спотыкается еще несколько минут, больше не в состоянии видеть грязь, обходить ее. Запнувшись о тело человека, уже расположившегося на ночлег, он пугается, извиняется. Стыдится. Но человек только ворчит и снова укутывается в хрустящий брезент, и он приободряется. Эта территория не связана с высоким риском.

Сняты вещмешки, экипировка, водоконус. Он вынимает свой брезент и нижние одеяла. Убирает несколько камней с того места, которое теперь его место, расстилает самое нижнее полотно брезента, кладет его верхний край на пушистую траву, которая теперь стала его подушкой. Падает в сидячее положение. Он голоден, но, вероятно, ему не следует есть. Хруст может привлечь внимание людей, если кто-то устроился поблизости. Разбудить их тела или аппетит. Лучше разложить спальный комплект, подождать, пока спазмы в желудке сойдут на нет. Он поворачивается, больно приземляется на левое колено, стоит на четвереньках, ища камни, чтобы придавить углы постели.

Перед глазами у него летают в вертикальном дефиле кольца: вверх, потом вниз, потом снова изящной дугой вверх. Прочно, неколебимо, надежно. Кегли для боулинга, кувыркающиеся в пустоте над пустотой, где есть только руки, которые их ловят Величественные вращающиеся штуки, отражающие свет, затем соскальзывающие в тень и снова обретающие свое надлежащее сияние. Невероятное мастерство. Элегантность. Грация. Как молодой человек научился таким фокусам? Как он может исполнять их сейчас?

Вот бы тоже так уметь. Поучиться, чтобы попытаться повторить эти трюки. Или хотя бы проделать нечто подобное. Бросать, ловить и оставаться на ногах, затем делать поклон. Это был бы фейерверк. Положительный заряд. Он избавил бы его от особняков. Позволил бы упасть в хорошем смысле, вернуться к тому, чем когда-то был. Стать лучше, чем был когда-то. Он бы воспарил.

В темноте и тепле ночи он размышляет, почему перестал думать об оазисе устойчивости. Почему он забросил надежду обрести спокойствие в этом мире. Он говорит себе, что знает почему. Оазис устойчивости найти невозможно. Остров слишком велик, его ресурсы скудные, недостаточные. Жалкие. Он говорит себе, он осознал, что оазис устойчивости — несбыточная мечта. Всегда так было. Острый, жгучий, непреклонный зуд, который подстрекал его идти в никуда, где нет никакого смысла.

Эта мысль успокаивает его. Дает передышку от головокружительного чувства, что передышки для него никогда не будет. Может, оно и так. Оазис устойчивости лежит в заслуженном спокойствии, которое проистекает из знания, что он всегда будет искать оазис устойчивости.

Это симметрия и асимметрия. Напряжение утоляет напряжение. Покой происходит от его отсутствия. Жизнь — это страдание, которое нужно полюбить.

Лежа на слоях брезента и одеял под таковыми же, он разглаживает складки, выталкивает бугорки гальки. Устраиваясь спать, он ощущает, как под ним пинается и елозит земля. С рожденной ночью чувствительностью он думает, что сотрясение можно охарактеризовать как Q1.1. Немного иная картина, чем та, какую он знает. Толчки более отрывистые, стаккато. Возможно, региональный вариант.

Это не дает ему спать. Беспорядочный ритм земли мешает сбросить напряжение. Лежа неподвижно и нет, он томится под почти полной луной. Пытается согнуть ноги, вытянуть их. Кладет руки туда, потом сюда. Он не подготовится к следующему дню, думает он. Не накопит достаточно энергии. Запаса сил, необходимого, чтобы высмеивать себя во время падений.

Довольно. Он откидывает свои покрывала, решительно встает. Надо утомить себя ходьбой.

Ночной пейзаж ему знаком и незнаком. Текучая, неподатливая темнота. Впечатление беспредельности, от которого внутри все чахнет. Ближайшие кусты окаймлены лунным серебром. Вдалеке темные разбросанные строения — угловатые, горбатые, торчащие из мрака, будто клинки, — не раскрывающие своего предназначения. Все кажется спокойнее, но землерокот громче.

Он ходит, ища утомления. Но медленнее, чем обычно, поскольку сейчас не видит пустых провалов мира под ногами, заусенцев на земле, которые могут подстерегать его. Он проходит мимо ручья, сочащегося с уступов обнаженной горной породы. Его шаги хрусть, хрусть по упавшей деревянной двери. Ночная птица вспархивает близко от его уха.

Он идет дальше. Подходит к поляне, усеянной десятками небольших костров, оранжево-белыми сферами, оживляющими ночь. В озаренных огнем кругах сидят наполовину освещенные люди, занятые домашними заботами — что-то складывают, что-то раскладывают, едят руками. Должно быть, у здешних жителей это поле для ночевки, где можно найти безопасность в темноте. Место взаимной поддержки по всеобщей договоренности, каждая маленькая заметная застава обеспечивает спокойствие другим.

Его план себя не оправдал: спать он хочет еще меньше, чем перед прогулкой. Он ускоряет шаг, цепляется правой ногой за корягу, его бросает в новое темное пространство, заваленное грудами больших камней. Они колышутся, даже как будто левитируют, оживший пейзаж Ива Танги. Он вглядывается пристальней, видит людей, лежащих под камнями, головы и конечности торчат в стороны. Под большими грудами взрослые, под кучами поменьше — дети, и у всех шевелятся руки-ноги.

Он останавливается, дыхание спирает. Все понятно. Люди придавили себя мертвым грузом наподобие пресс-папье. Чтобы притупить тряску. Чтобы завлечь сон. Сами возвели над собой могильные холмики. Он отворачивается и в другом месте видит шесть или семь тел, сидящих вокруг костра. Наверно, семья. Огонь окрашивает их спереди в адский красно-оранжевый цвет, льет тени на их спины. Когда подступает волна Q2, они наклоняются вперед, вытягивают руки в стороны, хватаются друг за друга, образуют прочный круг. Атакованные снизу, они качаются все вместе.

Q2. Он должен вернуться к своему спальному месту, срочно. Он идет, как надеется, в нужном направлении, но с каждым шагом деревья впереди отдаляются от него, и он приходит к большому пространству с лежащими на спинах людьми, которые размахивают поднятыми руками и ногами. До самого горизонта сотни тел, слабых, беззащитных, с колышущимися в воздухе конечностями, пригвождены к земле. Он слышит, как хлопают на ветру их лохмотья, как трутся о сухую землю позвоночники, как тонко и жалобно воет что-то, будто скрипит металлическая проволока. Он ретируется с этого поля подкошенных — их поместили сюда? они соскользнули сюда? — вся эта брошенная на произвол судьбы прорва людей-насекомых обретает цвет крови под усиливающимся солнцем.

Он слышит стук в полую дверь и с толчком просыпается, видя большого жука, ползущего по его груди. Вскрикивает, садится, хватается за края верхнего брезента, откидывает жука. Тот взлетает, удаляется, он слышит, как жук падает — шлеп — на сухой дерн в нескольких футах от него. Нет его. Убрался. Вернется ли, неведомо. Он часто дышит, отдувается, подносит чумазую руку к лицу, умоляет волну испуга отхлынуть от груди. Оглядывается повсюду. Еще ночь. Видимость почти нулевая. Для этой маленькой букашки он стал землетрясением.