Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

— Я же сказал: сам знаю!

— Ладно... поступайте как хотите. Кстати, разрешение они могли и в райкоме взять...

— Взяли так взяли... Только у нас они его не спросили. А мы такое разрешение не дадим! Понятно вам?

— Кто это, интересно, вы?

— Мы, мукурцы... Жители этого аула.

Не находя подходящих слов, Шакиров трясущейся рукой приподнял рукоятью камчи борик со лба. Потоптавшись верхом поодаль, подъехал к Орынбаю и, задыхаясь от злости, крикнул:

— С как-к... С как-к-ких это пор вопросы здесь решают мукурцы?!

— Абеке, — смягчил голос Орекен, — в другие дела мы же не вмешиваемся, но судьба дорогого нам Курен-беля — это ведь особый вопрос... Почему они не построят свою заставу на другой стороне вон того хребта? Если мы не хозяева этой небольшой территории вокруг нашего аула, какого черта вообще мыкаем здесь свою дерьмовую жизнь?! С какой стати зовемся мужиками, неужто только оттого, что штаны напялили?! Ежели каждый встречный будет нас притеснять и оттяпывать по куску нашей земли, что от нее останется?! А без нее и нам крышка...

— Эй, т-товарищ... т-товарищ... следите за своим языком! Что за чушь вы несете, это вы Советскую Армию называете «каждым встречным»?! Позор! — с округлившимися от возмущения глазами заорал приподнявшийся в седле Шакиров.

— Не кричите так, Абеке! — призвал Сельсобета к выдержке Орынбай. — Я прекрасно понимаю, о чем говорю... И ничего такого не сказал против властей и политики партии, ясно?

— Нет, вы как раз и выступаете против политики партии...

— Да бросьте...

— Хватит болтать, товарищ Байгереев! В общем, так... Я ничего не слышал, и никакого разговора между нами не было, понятно?

Дальше Шакиров не нашелся что сказать и вновь пригрозил своей куцей камчой. Потом повернул коня, прошипел сквозь зубы:

— Знать вас больше не знаю, товарищ-щ-щ! — и, не разбирая дороги, расплескивая уличную грязь, умчался прочь.

«Да провались ты со своими угрозами! А я еще верил этому козлу!» — в сердцах ругнул про себя Сельсобета Орынбай.

Он понял, что Шакиров просто сбежал, испугавшись дальнейших слов егеря, чуждых его понятиям. А Орынбай намеревался было объединиться с общественностью и сообща попросить помощи вверху; теперь же он почувствовал, что этому, скорее всего, не бывать... Если здешнее начальство, призванное защищать местное население и принадлежащую ему землю, расписывается в своем бессилии, какой помощи он может ждать от простых людей?

Осознав, что поддержки ожидать неоткуда, Орекен в срочном порядке сам настрочил жалобу на двух страницах, где с горечью сообщал, что военные захватили Куренбель и таким образом сократили площадь аульных пастбищ, что это огромная ошибка, а армия проявила по отношению к местному населению настоящий беспредел, не считаясь с ним и посягая на его законные права.

Написанное он заставил тщательно перевести на русский аульного учителя. Затем переписал жалобу уже на русском языке в трех экземплярах и отправил: два в Москву — на имя первого секретаря ЦК КПСС и на имя министра обороны СССР, а третий — в Алматы, в штаб пограничных войск.

«Голому дождь не страшен! Прошлое у меня чистое, намерения светлые, поста не имею — обычный голодранец. Что сделают вояки ничтожному сельскому обывателю?» — решил он.

Не прошло и полмесяца, как Орынбая затаскали по каким-то инстанциям. Сначала вызвали в райцентр. Только он оттуда благополучно вернулся, как на следующий вечер в аул прибыли неизвестные, посадили его в свою машину и увезли в область.

В областном центре Орекен застрял надолго. Уехал второпях, неожиданно для себя, а притащился домой лишь через полмесяца — поникший, исхудавший, ослабевший, словно жалкий воробышек. Земляки не стали донимать его расспросами, а сам он даже рта не раскрыл, молча напялил на голову фуражку и приступил к работе.

Когда Орынбай вернулся, окрестности Куренбеля уже успели обнести колючей проволокой, а на вершине перевала поставили три новеньких барака. На выпас аульного скота рядом с Куренбелем, то есть на другом берегу ручья, наложили строжайший запрет.

Школьный учитель русского языка по неизвестной причине уволился с работы и переехал в другое место. Сельсобета Шакирова, как оказалось, тоже вызывали в район, но он благополучно отделался, видимо, клятвенно заверив, что никого не видел и ни о чем не знал.

Таким вот образом Орынбай ощутил на себе могущество армии, хотя сам никогда в ней не служил. Похоже, здорово он в тот раз перепугался — стоит ему теперь лишь взглянуть на Куренбель, как взор его начинает скользить и тут же переключается на противоположную сторону.

Продолжая работать лесничим, Орекен ежедневно обходит свой участок, так что избороздил его вдоль и поперек, однако после той истории ни разу даже не перешагнул ручей и не ступил на другой берег. Словом, он навечно распростился с Куренбелем, выбросив из памяти вместе с ним все приключившиеся с ним беды и напасти.

Когда с годами неприятные впечатления от этого события поутихли и стали забываться, ровесники попытались выведать у Орынбая подробности случившегося.

— И не спрашивайте, не стану ничего говорить! — резко свернул разговор на больную тему Орекен. — Хотя бы раз заикнетесь еще — конец нашим добрым отношениям!

— Да, видать, не зря говорят, что палка и медведя к намазу приучит... Не станем донимать Орекена, раз уж он сам так хочет! — решили сверстники.

Тем не менее, уговорившись не приставать с расспросами, они этого не сделали...

А прозвище «сутяжника», которым поначалу приятели окрестили Орынбая в шутку, позднее прилипло к нему как сажа. До сих пор эта несправедливая кличка напрочь приклеена к его настоящему имени.

— Ореке, вы победили! — лет пять тому назад радостно пожал ему руку Даулетхан, а случилось это опять же в весеннюю пору. — Застава переезжает!

— Куда? — не поверил своим ушам Орынбай.

Хотя с того дня прошло уже четверть века, он явно

воодушевился, очевидно, надеясь, что заставу убирают в результате написанной им когда-то жалобы.

— Пес его знает, куда... Разве нам скажут?.. По всей видимости, численность застав сокращают, ведь отношения-то с соседями наладились...

Теперь, когда Орекен узнал, что его жалоба не при чем, а на дело повлияла совсем другая ситуация, настроение его сникло.

А через пару дней после этого разговора застава действительно исчезла. С ревом и гулом, оглашая невообразимым шумом окрестности, приехали около двадцати машин. Солдатики разобрали бараки, сложили все вместе с колючим ограждением в большие ящики, погрузили на машины и увезли. Как прибыли вереницей, так вереницей и умчались.

После отъезда пограничников Куренбель напоминал собой плешивую голову старика Амира без тюбетейки... Какой-то неприглядный и потрепанный. Крест-накрест перечеркнут асфальтированными дорожками, вместо зеленой травы — огромный бетонный плац, тут и там зияют ямы. С наступлением лета он густо зарос коноплей да крапивой, кураем и репейником.

Благодатный, щедрый, первозданный Куренбель, который завораживал глаз разноцветьем и обилием сочных трав, где когда-то колыхались пышные луга, стал неприютным, запаршивевшим хребтом с проплешинами непривычной пустоши.

Орекен сначала думал, что просторный приторный луг еще вернет свой прежний облик — зря надеялся. Пролетели годы, но ничего похожего на излечение Куренбеля не происходит. Сейчас туда даже пронырливые свиньи Лексея не суются, не говоря уж об остальном аульном скоте.

* * *

Кто только не руководил аулом, с тех пор как он зовется Мукуром... Одни приходили, другие уходили, и до сих пор кто-то пыхтит и трудится в кресле директора. Но совсем немногие из этих важных начальников оставили в Мукуре особенную память, свой, так сказать, неизгладимый след. Являлись из небытия и так же бесследно потом исчезали, словно их песок поглотил. А пропадали так потому, что все были людьми пришлыми, чужаками, назначенными сверху.

Интересно, что каждый вновь утвержденный руководитель обычно приезжал в аул с одной машиной домашнего скарба, а порой лишь с одним-единственным чемоданом личных вещей. Однако, просидев четыре, пять или шесть лет в директорском кресле, возвращался он в те места, откуда приехал, с надменным видом, погрузив нажитое добро на несколько машин. След его еще не успевал простыть, как в аул, трясясь на полупустом грузовике, уже поспешал очередной начальник. Так повторялось и продолжается постоянно, на протяжении долгих лет, как будто установилась крепкая и замечательная традиция.