Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Спасатель вопросительно глянул на хозяйку квартиры:

– Сколько комнат всего?

– Две, но я с него, как за однушку брала по доброте душевной… Вот туда еще, туда… посмотрите сами, я даже боюсь заходить… вот отпетый-то, вот отпетый попался, щегол… это ж надо, а… не делай людям добра, не получишь зла… ну это же нежить, чистая нежить, тварищ участковый, сажайте его, сажайте его быстрее, если он живой, я вас очень прошу… пес-стервятник, как есть, пес…

Спасатели подались к следующим дверям, Лика не отставала от ядовито-ярких полос спасательной униформы и светящихся на спине букв: опиралась рукой на стену и высоко поднимала ноги – была на каблуках и боялась упасть. Лику обогнал небритый затылок полицейского. В другой комнате свет тоже не загорался: бесплодный, холостой щелчок выключателя – лампочка была сбита, под ногами хрустело стекло. Фонари высвечивали пустые бликующие бутылки, комки бумаги, разбросанные повсюду пробитые молотком холсты, сорванную гардину и расквашенную настольную лампу. В центре комнаты – неподвижная человеческая фигура: полуобнаженный художник лежал на полу рядом с перевернутой кроватью.

Участковый поправил фуражку и оглянулся на врача:

– А вот и клиент наш. Медицина, принимай готовенького…

Врач подошел к художнику и проверил пульс. Приподнял веко и осмотрел зрачок, потом обвел глазами присутствующих:

– Да жмурик он, часа четыре уж как…

Спасатели взялись за окна. Захрустели отрываемые доски. В комнату пробился дневной свет и поток ветра.

Лейтенант подошел к Лике, заглянул в лицо:

– Понятая, скажите, пожалуйста, это он? Это ваш сосед? Хозяйка, вы тоже идите сюда, ваш жилец?

Прикованная взглядом к мертвому телу, Лика вглядывалась в бледные руки, заостренное лицо мертвого художника. Магическое, жуткое и одновременно с тем притягательное зрелище. Подошла ближе. Вытянутые костлявые ноги и острые плечи. Ребра и тазовые кости торчали, натягивая кожу как парусину. Заросшее густой бородой лицо с будто выточенными, заостренными чертами казалось счастливым и умиротворенным.

Лика впервые видела мертвое тело не в гробу, а вот так вот запросто, среди книг и цветочных горшков. У противоположной стены разглядела четыре картины.

По спине и рукам пробежала дрожь. Она не могла оторвать глаз от всей этой сумасбродной, разящей эстетической путаницы. Даже когда Лика все же отвернулась и сделала несколько шагов к двери, она чувствовала присутствие этих картин – в них пульсировала концентрированная энергия, клубок сильнейших эмоций, опалявший зрителя, хотя, судя по лицу участкового лейтенанта и равнодушному зевку медсестры, восхищение Лики больше здесь никто не разделял. Не говоря уже о хозяйке квартиры, продолжавшей перебирать матерные и не очень матерные эпитеты. Женщина изучала мебель, считала порезы и сколы на стенах, покачивала головой, глядя на обгорелый пол и подоконник балкона. Это общее пренебрежение к картинам еще больше возвеличило работы художника в глазах Лики.

На остальные картины, разбросанные по квартире, Лика смотрела с равнодушием, хоть они и были выполнены с той же тщательностью, в них не бурлило подобной стихийной мощи.

– Соседка позвонила под утро, часа в четыре. Ее испугал шум. Вы слышали что-нибудь?

Лика не сразу расслышала вопрос участкового и долго еще не могла оторвать глаз от картин. Когда почувствовала на себе пристальное внимание и уловила неловкость затянувшейся паузы, повернула голову к полицейскому.

– Простите, что? Не расслышала…

Прыщавый лоб придвинулся ближе. Почувствовала запах давно нестиранной потной формы.

– Ночью слышали что-нибудь? Вы же соседка сверху, как я понял?

Лика кивнула и обхватила свои плечи руками. Ей стало холодно и беспокойно:

– Да, конечно, он орал, как резаный… очень испугалась. Потом чуть из окна не выпал. Я как раз на балкон вышла в тот момент, когда он спиной выдавил стекло и почти сорвался на улицу.

Лике показалось, что при этих ее словах участковый встал на носочки, но опустив взгляд на его нечищеные круглые башмаки, увидела, что полицейский опирается на пол всей ступней.

– Вы видели кого-то еще? Может быть, крик другого человека?

– Нет, кричал он один, но что-то бессвязное совсем, по-моему, даже без слов, просто вопль… а видеть, кроме его спины и ног – нет, никого и ничего больше не видела… Он странный был. Как-то застала его за сжиганием у себя на балконе картин. Я тогда не поняла, что именно, а теперь вижу, что он художник… значит, там картины были.

Тут снова о себе дала знать хозяйка:

– На моем балконе, заметьте, девушка! На моем! Этот хлюзденок сжигал картины на моем балконе!!! Он, значит, насвинячил, у него, видите ли, вдохновение, он, видите ли, с богом беседует, а я плати за него теперь, опять космический ремонт делать… – Лика догадалась, что женщина хотела сказать «косметический», но оговорилась. – А я, между прочим, не железная и деньги не печатаю! – неистовая хозяйка продолжала размахивать связкой ключей, как кадилом, присутствие покойного ее ничуть не смущало, кажется, труп разочаровал ее прежде всего тем, что неизвестно, с кого сейчас трясти деньги за ущерб. Вся надежда была на полицию.

Даже равнодушная медсестра поморщилась и одернула хозяйку, кивнув в сторону умершего:

– Ну что вы в, сам-деле, перестаньте поливать грязью покойника… проявите уважение.

Хозяйка не унималась:

– Уважение… я, между прочим, ваша коллега в прошлом, у меня почти что верхнее медицинское образование, и лучше вашего знаю, что такое уважение к покойному…

– Фармацевт?

– Нет, – с некоторой оторопью и презрением к аптекарскому делу скукожилась хозяйка, – я в морге несколько лет полы мыла, так что повидала этих ваших «проявите уважение» на своем веку, дай бох каждому… у нас один санитар был, не поверите, тоже все к уважению призывал, уважительный, черт, был, а один раз девицу молодую привезли, красотка, ничего не скажешь, грудь, ноги от ушей, соски шоколадные… волосы длиннющие, кожа-персик, в общем – будь я мужиком, живую бы такую увидела бы, умерла бы точно… так этот санитар уважительный, чтобы вы думали? Не будь дураком, ночью ей попользовался втихушечку перед самым погребением, взял смазку и попользовался… все одно закапывать, говорит, а я, может, всю жизнь мечтал о такой, ну и пущай, говорит, холодная, горячей водой обмыл и только в путь… да и смазку никто не отменял, у меня, говорит, как живая была, брачная ночь, вроде бы как… девственницей даже, говорит, оказалась… да, бывает, и после смерти лишаются вот невинности, нехитрое же дело, хотя все же редкость, конечно, сейчас молодежь развязная пошла, уж школьницы под куст готовы с первым встречным, если смазливый и одет хоршо, ну, а санитар-то да вот такой вот фрукт попался, ну, его сразу поперли, понятное дело, с работы, до суда чуть не дошло, сука, бывают же экземплярчики, Россия – страна большая, но начальство замяло, не дай бох, родные бы узнали девчушки-то, эхэ, то-то бы бучу подняли, больнице бы всю репутацию напрочь втоптали, подумали бы, у нас все такие, а с меня что взять, я женщина открытая, да и у мужика-то щас вон оно что, даже у живого и то не поднимешь, уж вялые все, спились-скурились, а если мертвый, уж подавно никак не поднять, висит, скукожился, и все тут, хоть загладься, навидалася я тоже, значит, в морге-то, и спортсмены у меня были, Аполлоны как есть, и актер даже один попался – красавчик, как-то помню, санитар напился, и я за него обмывала тело, рассматривала, жалко добро, ни за что ни про что пропадает, внушительно так лежал между ног, как мавзолей прям или стела, только потолще, но чтобы вот так вот на покойника лечь, это ни в жисть, ни в жисть, даже если бы поднялось бы у этого мертвого актера, чего там, это нет уж совсем пресвятая Богородица, знаете ли, Матронушка, не простили бы за такую хуйню, так что не надо, не надо нам про уважение рассказывать, я человек практический, но это все лирика, – женщина повернулась к лейтенанту. – Тварищ участковый, вам надо найти его родных, надо сообщить им об этом несчастье… Я сама даже готова посодействовать. Позвонить, ежели там, встретиться надо… вещи может отдать его… да и по поводу компенсации было бы нелишне тоже узнать, что и как, тварищ милиционер, вы меня слышите?